Однако это было не так. Крыса и в самом деле выбегала из задымленного подземного коридора на свежий воздух колодезной шахты, но впереди был обрыв и страшная вода, и она, скользя по земле и острым камням длинным, чутким хвостом, развернулась и поспешила обратно в душную, зато хорошо ей знакомую темень. Наконец-то исчез этот ужасный огонь, ослепивший ее некоторое время назад, когда она высунула из своего излюбленного лаза головку, и увидела, как мимо ползут на четвереньках двое людей, один из которых держал в руке пылающую палку. Ей пришлось прятаться в укрытии до тех пор, пока они оба не убрались куда-то наверх, откуда мгновение назад на нее смотрела чья-то черная фигура. Пахло гарью. Лучше убираться отсюда, да поживей, а то и не заметишь, как тебя огреют чем-нибудь тяжелым или напустят диких кошек. Собственно, кошек крыса не боялась. Это они побаивались ее, щетинили шерсть и шипели при встрече, правда, не нападали, полагая, вероятно, что следом за ней идет целая стая. Откуда им было знать, что она долгое время живет в этих подземных лабиринтах совершенно одна, старая и слабеющая, давно позабыв смысл всех этих ежедневных перебежек с места на место, повидав на своем веку немало врагов и хитростью и проворством избежав многих опасностей.
Теперь она стала уже не такая прыткая, как прежде, и сторонилась чужой жизни, чтобы еще хоть немного продлить свою, хотя и непонятно зачем. Зато она прекрасно изучила все здешние лазы, норы и переходы и всегда знала, куда идет. Иногда дорогу подсказывал ей хвост. Иногда зрение заменяла чуткость волосатых ушек. Но когда она начинала испытывать голод, как сейчас, на помощь приходил безошибочный нюх. Накануне она плотно подкрепилась в доме старика. Съела с пола все крошки, пока глупый филин тщетно хлопал в клетке крыльями и отвлекал хозяина от разговора с гостем. Когда начался пожар, она первой почувствовала неладное, юркнула под сундук, сбежала по лестнице под пол и с трудом пролезла между холодными бутылками. Теперь отыскать дорогу, по которой она сюда пришла, мешал тянущийся под потолком дым, перебивавший все остальные запахи.
Крыса замерла, понюхала воздух и представила себя в комнате, сплошь заставленной мешками с зерном и мукой, рядом с которыми из прогрызенных ею дыр высыпались душистые пирамидки. Сейчас запах был очень слабым, но она почувствовала его, хотя, быть может, это ей только показалось. Но есть хотелось все сильнее, и она засеменила по коридору, задрав мордочку и скользя по земле напряженным хвостом. Крыса знала, что путь ей предстоит неблизкий, однако ничего иного не оставалось. С тех пор как сюда перестали спускаться люди, она множество раз преодолевала в темноте это расстояние между любимой кладовой с мешками, дурманящим винным погребом и опасным колодцем.
Коридор, по которому она сейчас бежала, имел и другие ответвления, но часть из них была теперь либо завалена из-за проводившихся наверху строительных работ, либо пересечена подземными водами, в которые не войдет ни одна уважающая себя крыса, а то и вовсе затоплена. Чтобы избежать ненужных случайностей, лучше не сбиваться с дороги, размениваясь по пустякам, а придерживаться раз и навсегда заведенного маршрута: кладовая — погреб — колодец — погреб — кладовая. Крыса спешила со всех своих коротеньких лапок. Хорошо еще, что она не испугалась филина и успела подкрепиться прямо у него на глазах. Пучеглазый урод! Больше всего на свете она ненавидела голод. Лучше упасть в воду и дважды переплыть подземный ручей, чем томиться от желания откусить собственный хвост. На памяти у нее были случаи, когда по возвращении кладовая оказывалась пустой, так что вся стая, в которой она раньше жила, покружив по полу и не найдя ничего, кроме ржавых гвоздей да трухлявых веревок, выбирала из своего числа слабейших и больных, набрасывалась на них и с голодным остервенением пожирала, пьянея от собственной силы и чужой крови.
Со временем некоторая часть стаи, в основном молодые крысы, отбилась. Хотя им как будто удалось найти место, куда люди снаружи стаскивали себе подобных и оставляли умирать в темноте и одиночестве, под собственные крики и дикий смех, остальные крысы посчитали более благоразумным не рисковать и не менять заведенных традиций. С некоторых пор в кладовую стали поступать не только мешки, но и вкусные до безумия головы сыра. Стоило их понадкусывать, как расточительные люди брезгливо отрезали от них и выбрасывали целые куски, и те быстро плесневели, становясь от этого только еще желаннее. Сейчас крыса спешила в кладовую и знала, что в укромном уголке ее ждет потаенная норка, в которую она заблаговременно натаскала и сыра, и сухих ягод, и обрезков колбасы — всего того, что раньше она, не задумываясь, сожрала бы в один присест, лишь бы только ни крошки не досталось ее не менее прожорливым сородичам. Теперь сородичей больше не было. Одни погибли но вине зловредных людей, другие сдохли от старости, третьи утонули в подземных стремнинах, четвертых загрызла она сама, пользуясь своим превосходством в ярости и силе. И вот она осталась единственной крысой, повелительницей этого бесконечного подземелья, обреченная на одиночество, но зато предоставленная самой себе, своим мыслям и своим желаниям.
Те, что ушли питаться человеческими трупами, больше не возвращались. Или они просчитались, и люди, прежде чем умереть, всех их переловили и съели, оттянув свою агонию, или, напротив, возлюбили свой выбор, давший им столько мяса, что они не успевали его поедать, позволяя гнить и разлагаться. Крысе не было до них дела. Она принюхивалась к земле, хвостом заметала за собой следы, остававшиеся на вековой пыли, и торопилась домой, в кладовую. Запахи становились все отчетливее, и это могло означать только одно — ее цель приближалась. Начался самый сложный участок пути, когда коридор резко пошел вверх, и пришлось взбираться на высокие ступени. Выбиваясь из сил, крыса карабкалась на них, где-то в глубине тускнеющего сознания понимая, что проделывает это в последний раз. Она даже заставила себя передохнуть, чего с ней прежде никогда не случалось. Будь она по-прежнему в стае, ее бы наверняка уже давно съели как лишнее бремя. А сейчас она вольна останавливаться столько, сколько ей хочется, и бегать вдоль одной-единственной ступеньки, принюхиваясь и готовясь к новому броску. Упорства ей всегда было не занимать. Вот и щель между стеной и дверью. Дверь эта всегда заперта, потому что снаружи висит длинный пыльный гобелен, заставленный тяжелым сундуком. Теперь достаточно пробежать через комнату в тот угол, где стоят ржавые рыцарские латы, отыскать там узкий лаз в соседнее помещение — и вот она, кладовая! Но только почему здесь так сегодня светло? Обычно она не видит доспехов и разве что догадывается об их существовании. Неужели она…
— Эти крысы окончательно обнаглели, — заметил Локлан, ловко протыкая волосатое тельце острием меча и показывая добычу предупредительно застывшему при входе Олаку. — Не боятся ни света, ни людей.
— Не знаю, как вы, — заметил Олак, — а я последнее время встречаю их разве что в каркере. Думал, они совсем перевелись.
Локлан брезгливо передернул плечами, вспомнив свое недавнее посещение упомянутого каркера и то зрелище, которое ему там открылось. По натуре он был, к сожалению, не так жесток, как отец, и ему не доставляло ни малейшего удовольствия видеть последние муки умирающих в бессильной злобе людей. Если уж на то пошло, он был готов встретиться с любым из них в чистом поле и исполнить роль палача в равном бою, на коне или пешим, с мечом или копьем на выбор жертвы. Но гноить своих противников в кишащих крысами казематах, без еды и воды, закованными в ржавые от крови цепи в маленьких клетушках, запирающиеся на старые, но прочные замки, было ниже его достоинства. Отец придерживался иного мнения. Он считал, что победитель должен поступать с побежденным не так, как, быть может, подсказывает ему совесть виггера, а как велит долг победителя, ратующего за безопасность свою и своего потомства. Зачем терпеть изменника в доме или предоставлять ему нелепую возможность защитить свою жизнь, если проще эту возможность у него отнять, замкнув на ноге короткую цепь и предоставив времени и крысам сделать всю грязную работу?
