Улыбками, одобрительным смехом присутствующих было встречено выступление певца.

Шхуна на полной скорости шла навстречу северному ветру, и волны со все возрастающей силой били о борт. С полуночного черного неба обрушился ливень, по палубе и палубным надстройкам гулко забарабанили капли дождя и срывавшиеся с волн крупные брызги. Море и небо как бы сомкнулись в один грозный вал, гудели каким-то гигантским колоколом, нависшим над судном; в этой кромешной тьме лишь смутно белели, растекаясь по палубе, клочья морской пены.

Вдруг матрос Каркамо крикнул, что видит светящуюся точку на марсе.

— Огни Сан-Тельмо, — мрачно проговорил Ульоа, самый старший по годам из всей команды.

— Не трепись, это каукилес! — оборвал его Хосе Эрнандес, напомнив о маленьких морских светлячках, которых полным-полно в здешних водах.

— Вы, верно, знаете, — обратился ко мне хозяин шхуны, — что если на марсе зажглись огни Сан-Тельмо, то значит — быть беде? Святой заступник предупреждает о кораблекрушении, чтоб моряки заблаговременно готовились препоручить души господу. Только я не верю во всякие россказни о святых да о ведьмаках, которые со светильниками будто бы летают над морем, над островами. Я так думаю, это просто каукилес прилипли к перепонкам лап морских птиц...

Но все же хозяин поднялся и пошел к штурвалу. Мы с Чуэ стояли рядом. Два матроса, оставшиеся в кубрике, с тревогой посматривали в иллюминатор на расходившееся море. Шторм принимал явно угрожающий характер. Мы примолкли, глядя на ревущее море.

— Подтянуть крепления на шлюпке, надеть спасательные пояса, проверить сигнальные фонари! — Едва успел хозяин отдать приказания, как среди бушующего моря возникла какая-то тень.

Штыри штурвала с головокружительной быстротой замелькали в руках Эрнандеса, шхуна круто свернула влево, чуть было не наскочив на странную тень, метавшуюся на волнах.

Я никогда не принимал всерьез слухи о корабле «Калеуче», равно и другие выдумки моряков, но как только из ночного мрака возникло что-то загадочное, пепельно-серое, у меня невольно мелькнула мысль о таинственном корабле-призраке, про который упоминают легенды островитян.

После неожиданного виража шхуну стало было швырять с борта на борт, но Эрнандесу удалось выровнять судно, и оно снова уверенно резало волны.

— Слышен голос, — доложил, заглянув в рубку, Ульоа, выполнявший обязанности моториста.

— Что будем делать? — раздумчиво произнес хозяин.

— По-моему, надо вернуться, — тотчас же подал совет Чуэ.

— Рискованно подставлять шторму хвост...

И все же Эрнандес — бледный от напряжения, а может, это мне показалось в темноте — до отказа вывернул штурвал. «Пумалин» бросало теперь с такой силой, что нам пришлось уцепиться за поручни, однако хозяин, упрямо наклонив голову, казалось, прирос к штурвалу, напоминая в этот момент буревестника в грозовом небе. Судно резко накренилось под напором волны, перекатившей через штурвальную рубку, — и я уже решил, что мы тонем.

Страх на море это совсем не то, что на суше. Когда земля сотрясается от мощных подземных толчков, рушатся здания и город превращается на ваших глазах в руины, вас мгновенно парализует какой-то животный страх; в море же человек борется до последнего, до тех пор, пока не мелькнут в меркнущем сознании огни Сан-Тельмо. Был случай, когда я тонул, и помню, в тот момент передо мной ослепительным ударом молнии пронеслась вся моя жизнь. Как ни странно, но сейчас я подумал совсем о другом — об огромной груде ракушек на палубе... Я отчетливо представил себе, как, опустившись на дно, они трепетно раскрывают свои створки навстречу жизни!

Кипарис лесов Гуаитекас, из которого был сделан каркас «Пумалина», и на этот раз выдержал испытание — судно выпрямилось и двигалось прямо на тень.

— Это «Мария-Анхелика»! — крикнул моторист, осветив фонарем хмелькавший среди гребней пены свинцово-серый борт шхуны — она была меньше нашей, и волны ее швыряли, будто сорвавшийся с причала плот. Вскоре из штурвальной рубки судна появился человеческий силуэт, до нас донесся еле различимый в реве бури голос:

— Да-а-а-йте коне-е-ец!

— Никак не подойти!..

Еще и еще раз раздалась просьба над ревущими волнами, пока Эрнандес не приказал бросить на шхуну канат. Невидимый человек на палубе поймал конец и стал крепить его на баке. Затем вытравил буксирный канат. Все это он проделал один. На шхуне, кроме него, очевидно, никого больше не было.

Наше судно резко сбавило скорость — на «Пумалин» ложилась теперь двойная нагрузка: в носовую часть били волны и шквальный ветер, а с кормы тянул буксирный канат.

— Вот и поди угадай, что тебя ждет в пути. Не бросать же человека в беде, он и так, похоже, остался без команды, — сказал Эрнандес, как только я вернулся на палубу.

Всю ночь напролет длилась борьба со штормом. Капитан «Пумалина» заботился уже не о скорости, а лишь о том, как бы судно не перевернулось. На наше счастье, к утру шторм затих — так же неожиданно, как он обычно налетает в этих широтах. С восходом солнца мы оказались у острова Лагартиха. Небо прояснилось, исчезавшие тучи открыли сверкающий заснеженной шапкой конус вулкана Осорно. Когда мы миновали остров Тенгло, море уже сияло безмятежной синевой, как сияют глаза озорника мальчишки, только что таскавшего за хвост кошку.

На баке «Марии-Анхелики» появился высокий мужчина с седой головой — точно снежный комок, запущенный далеким вулканом, попал ему на макушку. Сложив ладони рук, он поднял их над головой в знак благодарности.

Когда, наконец, «Пумалин» и следовавшее за нами на буксире судно бросили якорь в бухте Анхельмо, хозяин послал шлюпку за человеком на шхуне. Прежде всего незнакомца напоили черным кофе с агуардьенте[1]. Все мы промокли до нитки, а на нем, как ни странно, одежда была почти сухой. Молчаливый и спокойный человек этот как-то загадочно улыбался.

— Я должен передать вас морскому управлению Пуэрто Монтт, — сказал ему Эрнандес.

— Я понимаю.

— Что там у вас случилось?

— Оборвались штуртросы[2], руль отказал.

— А команда?

— Сошла в спасательную шлюпку.

— А вы?

— Я... Что я?

— А вы, значит, пожелали тонуть вместе с судном, как пишут в книгах...

— Нет... — Человек рассмеялся, но тут же умолк и после паузы, улыбнувшись своей прежней загадочной улыбкой, закончил: —Учуяв беду, они струсили, решили удрать.

— Чертовы дети, бросить судно и своего капитана!

— Они не бросали меня... Мне было противно на них смотреть, я велел им сесть в шлюпку и не беспокоиться обо мне. Они, правда, уговаривали меня, однако я ответил, что на судне мне спокойнее.

— Что у вас в трюме?

— Сухой лес.

— А... Лес. Не потонет! А вы откуда сами?

— Из Кемчи.

— И команда тоже?

— Ну что вы... Где там отыскать подобных храбрецов?

Он снова рассмеялся, и смех его был похож на глухой рокот подземной реки.

Спустя несколько дней шедший с юга катер наткнулся у берегов острова Уар на трупы матросов с «Марии-Анхелики». А шлюпка так и пропала — пустая шлюпка в море всегда найдет себе владельца.

— А... это чокнутая с Ролечи, — сказал мне Эрменехильдо Барриа, который у нас на судне был и за боцмана и кока, и за палубного, поскольку понимал толк в любом деле, тогда как сам хозяин барки «Сирена», некий Андраде, торговец из Пуэрто Монтт, выходил в море, мало что смысля в мореплавании. Барриа — рослый и крепкий мужчина, с жесткими, топорщившимися, как щетка, усами, в которых порой, после обеда, застревала лапша, не то какие-либо иные остатки пищи, — хоть и был уже в возрасте, однако, если случалось запутаться в реях парусу, немедля взбирался наверх, ловко перехватывая руками и ногами мачту. Качало его разве только на суше, когда чересчур нагрузится яблочной чичи[3]. Я служил тогда на консервной фабрике в Кальбуко, арендовавшей барку «Сирена» для транспортировки съедобных моллюсков, которых собирали и очищали от раковин обитатели Чилоэ и соседних островов.