— Мистер Отис, — продолжил брат, — хороший человек. Он считает, что обязан время от времени помогать черным, и прекрасно, я, к примеру, этим похвастаться не могу. Все хотят делать добрые дела, каждый на свой лад, и тетя Гастония, бедняжка, больше всех. Дядя Сим Джелки, в общем-то, человек неплохой, он просто очень бедный, не может подбирать таких бродяг, как ты. И вряд ли уж так сильно всех ненавидит. Старший Джелки — всего-навсего дряхлый свихнувшийся старикашка, хотя… Не уверен, что я бы не спятил, приключись со мной то же, что с ним. Как-нибудь я тебе про это расскажу. Главное, я не хочу, чтобы ты попал в воспитательный дом, куда тебя собрался отправить мистер Отис. А ты понимаешь, почему тетя Гастония взяла тебя к себе и почему все Джелки на тебя ополчились?

Я не очень-то понимал и попросил:

— Скажи почему?

— Да потому, что наш с тобой папаша Альфа Джексон лет десять назад в страшной драке вышиб старику Джелки глаз. С того дня между двумя семьями началась смертная вражда. Тетя Гастония, сестра твоей мамы, очень ее любила и заботилась о ней до последнего… До того самого дня, когда отец, после пяти лет исправительных работ, три из которых оттрубил на Мрачном Болоте[2], освободился, но к маме не вернулся.

— А куда он делся? — спросил я и попытался вспомнить лицо отца, но у меня ничего не вышло.

— Никто не знает, — хмуро ответил брат. — Малыш, твой отец был, а может, и есть, необузданный и плохой человек. Никто не знает, жив он или мертв, а если и жив, нам все равно не узнать, где он сейчас, в эту ночь. Твоя бедная мама давно умерла, и никто не осудит ее за то, что она помешалась и плохо кончила. Парень, — брат повернул голову, чтобы на меня посмотреть, — ну вот мы с тобой и вышли из тьмы-тьмущей.

Как-то невесело он это сказал.

Песчаная дорога закончилась, и мы вышли на совсем другую дорогу — такой красивой я еще никогда не видел! По краям стояли белые столбики, а там, где она пересекала ручей, на столбиках сверкали драгоценные камушки. И еще посередине была ровная белая линия. Красота! Прямо впереди светились огни города. В ту сторону пронеслись три или четыре машины, будто наперегонки. Вжик-вжик-вжик! Вот это скорость!

— Ну что, — сказал брат, — еще не передумал идти со мной?

— Нет, сэр, Шнур. Я очень хочу.

— Внимание, сейчас мы с тобой отправимся по этой славной дороге в новые края. А ну разойдись! — Хотя вокруг не было ни души, мы вприпрыжку понеслись по дороге мимо изредка попадавшихся белых домов, и нам было хорошо.

— Город уже близко. Ихха! — закричал брат, взмахнув рукой, и мы поскакали дальше.

Вскоре мы поравнялись с большим белым домом, таким огромным, как лес позади него. Спереди были белые колонны и красивое крыльцо, а вокруг всего дома много-премного больших окон, из которых свет падал на ухоженный газон.

— Это фамильная усадьба ветерана Гражданской войны, генерала Клэя Таккера Джефферсона Дэвиса Кэлхуна, командира 17-го дивизионного бригадного полка армии Конфедерации, героя, раненного в левую четверть малой берцовой кости и награжденного Золотой Звездой медали Почета Конгресса США «Пурпурное сердце». Ему сейчас уже лет сто, он сидит вон там, наверху, в своей библиотеке, и пишет мемуары о битве при Шайло в Геттисбергской кампании и поражении при Аппоматтоксе[3]. Представляешь?!

Брат вообще обо всем рассказывал в таком духе, и хоть бы что.

Дальше мы проскакали мимо обычного дома и еще одного, и еще — их было очень много, но потом они закончились и начались необычные, темно-красные, как скалы, и повсюду в окнах горел свет. Вот это да! Я никогда раньше не видел столько огней, колонн и стеклянных окон! А сколько людей гуляло по хорошим и ровным дорогам!

— Это город, — сказал брат, и — ты не поверишь! — мне почудилось, что я уже видел ГОРОД из машины, давно-давно, когда мы с мамой однажды поехали смотреть кино, но тогда я был совсем еще маленький и ничего толком не запомнил. И вот я снова в городе, мне уже побольше лет, брат скоро покажет мне новые края, и от всего, что я видел вокруг, теперь уже просто дух захватывало.

Мы свернули куда-то в темноту, и брат сказал:

— Подождешь меня в переулке, я раздобуду пару сэндвичей нам в дорогу.

Он опустил меня на землю, потому что совсем уже выдохся, взял за руку, и мы зашагали вперед. Дошли до конца переулка, который упирался в ярко освещенную улицу, но брат велел мне стоять в переулке, в тени.

— Вон там закусочная, — сказал он. — Сейчас я быстро перебегу дорогу, а ты стой так, чтобы тебя никто не видел, потому что Джелки уже, скорее всего, проснулись и отправили кого-нибудь за нами. Понял? Будь здесь, никуда не отходи. — И подтолкнул меня к красной каменной стене, а сам побежал через дорогу.

Вот так вот, дед. Я стоял, прислонившись к этой стене, и смотрел вверх, на маленький кусочек неба между этой стеной и другой, напротив. Со всех сторон слышны были машины, разговоры, еще какие-то звуки и музыка. Представляешь, шум шел от всего того, что люди выделывали руками, ногами и голосом, как будто так и надо. Никогда раньше у нас в деревне я ничего похожего не слыхал, иногда только ночью вдруг услышишь, как журчит вода в ручье, и от этого становится веселее. Я стоял не шевелясь, и слушал, и думал: надо же, все здесь, кроме меня, что-то делают. Закусочная на той стороне улицы была в маленькой покосившейся хибарке, но внутри горел ослепительный свет, а за длинным столом сидели люди, которые что-то ели, и даже через дорогу пахло так, что у меня слюнки текли. И еще там громко играло радио, я слышал каждый звук, пробивавшийся сквозь уличный шум. Мужской голос пел: «Где ж ты прячешься, милашка, я везде тебя ищу, ты, жестокая, ведь знаешь, как я без тебя грущу». Замечательная была музыка, самая лучшая, и неслась из большого ящика, где мигали красные и желтые огоньки. Над входом висело колесо, затянутое проволочной сеткой, которое вертелось и тихо жужжало, и я подумал, что, если подойти поближе, можно будет услышать, как вдалеке тоже что-то жужжит, будто там крутится другое колесо, намного больше. Нет, самое большое, какое только есть на свете! Скажи, дед, может так быть? Очень это было здорово!

«Всего два шажка вперед и все», — сказал я себе, чуть-чуть продвинулся вдоль стены и увидел еще один кусочек улицы. Ух ты! Как же она сверкала и притягивала!

Тут из закусочной с бумажным пакетом в руке вышел мой брат. По улице шла компания парней, увидев его, они закричали:

— Эй, Шнур, ты что ли?! С какого перепугу ты приперся из Нью-Йорка?!

А он закричал в ответ:

— Привет, Гарри! Здорово, мистер Мухомор! Рад тебя видеть, Копченый Джо! Чего задумали, парни?

— Да ничего. Слоняемся туда-сюда.

— Что-то вы последнее время притихли.

— Да нет, кое-когда махаемся. Слушай, что это у тебя за махры на подбородке? Зачем отрастил?

— Для разнообразия. Чтоб не скучно было, — ответил брат.

— Ну ладно, пока. Увидимся.

И компашка зашагала вниз по улице.

Мне все больше нравился город! Я и не знал, что тут так здорово.

Брат вернулся, мы с ним прокрались до конца переулка и припустили обратно на край города. Все было хорошо: мы быстренько поели сэндвичей, а теперь, сказал брат, будем ждать на перекрестке автобус, который придет с минуты на минуту, а когда мы в него сядем, сразу согреемся.

— Сейчас нам лучше не светиться на автобусной станции, парень, — сказал брат. А потом добавил: — Хотя… Нечего волноваться, если верить в Господа так, как верю я, надо только сказать: «Ты меня слышишь, Господи?»

Мы сидели на белых столбиках с блестящими пуговками и ждали автобуса то ли полчаса, то ли полчаса и еще полчаса, точно уже не помню.

Наконец, дождались. На дороге появился большой красивый автобус с надписью ВАШИНГТОН. Мужчина за рулем сбавил скорость, когда нас увидел, и автобус с визгом и ревом поехал прямо на нас, я подумал, он никогда не остановится, в лицо полетел песок и подул горячий воздух, но автобус остановился, и мы к нему побежали.