— Можно мне к вам?

В эту минуту подкатила большущая машина, и из нее так и посыпались полицейские. Эта женщина, вернее, молодая девушка, сказала Шнуру:

— Я посижу, ладно? — и улыбнулась, а Шнур, который побаивался полицейских, не стал улыбаться ей в ответ, тем более что он был женат на Шейле. Женщина вела себя так, словно была с нами, и ни один из полицейских даже не подумал ее беспокоить. Шнур не сказал ей ни «нет», ни «да». Полицейские запихнули в машину норовящих удрать индейцев, и опять стало спокойно.

Мы со Шнуром спустили почти все деньги на сладкий картофель, свиные ножки и семидюймовые хот-доги, но он и внимания не обратил, наверно, из-за этой женщины. Вообще, противное было место, ну да ладно. Знаешь, дед, у многих черных есть индейская кровь, я это понял, когда увидел всех этих индейцев в Небраске, Айове, Неваде, не говоря уж об Окленде.

Мы наелись от пуза и готовы были идти дальше под дождем, который вроде угомонился и только накрапывал.

— Теперь надо добираться до Питтсбурга по шоссе номер двадцать два, — сказал Шнур.

Было раннее утро, вставало солнце, проезжавший мимо автомобиль расплющил колесом голубую птицу. Я услышал, как она слабо пискнула, и мне прямо нехорошо стало. Скорее бы отсюда убраться! Какой-то водопроводчик подвез нас до Хантингдона, а электрик — до Холидейсберга, оттуда человек, которого звали Бидди Блэр, подкинул нас до Блэрсвиля, а потом мы понеслись в Кораополис с фермером, у сына которого был заворот кишок. По дороге мы наслушались всяких ужасов, но я сердцем чувствовал, что каждый, как мог, старался нам помочь.

Было уже семь утра, нам захотелось чего-нибудь сладенького, и Шнур купил леденцов «Син-Синс». Брат ужасно переживал, что никогда не доедет до Шейлы. Он не говорил, сколько ехать до Окленда, — не хотел меня пугать. Я сказал ему, что не знал, что в мире так много белых, — у нас в Северной Каролине столько не было.

— Угу, — ответил Шнур. А потом сказал: — Интересно, мистер Отис послал за нами копов, когда я тебя выкрал? Ну да ладно, теперь-то ему нас точно не найти. А вот и машина, и там только двое.

Машина ехала со скоростью, наверно, миль восемьдесят в час, но затормозила со скрипом. Мы залезли на заднее сиденье.

— Куда едете? Мы в Монтану. Деньги у вас есть?

— Не так чтобы много, — ответил Шнур.

— Ладно, довезем вас до Питтсбурга.

Когда мы приехали в Питтсбург, опять лило как из ведра. Мы зашли на станцию, чтобы спрятаться от дождя, но двое мужчин в синей форме, какую носят на железной дороге, велели нам убираться. Мы подняли воротники и выкатились на улицу. Неподалеку была церковь с крестом наверху.

— Пойдем-ка немного обсохнем, — сказал Шнур. — Отсюда, вроде, не должны выгнать.

Внутри было холодно, но снизу, от печки, шло тепло, а наверху кто-то играл на большом органе. Шнур сказал, что это Аве Мария. Потом пришел человек с горящей палочкой и стал быстро зажигать свечи в передней части церкви.

— Алтарник, — сказал брат.

На улице дождь не унимался.

Когда я услышал музыку, дед, я сказал Шнуру «шшш» и спросил:

— Можно мне спеть?

— Сперва хотелось бы убедиться, что ты знаешь мелодию, — ответил Шнур.

— Я тихонько, — сказал я.

— К нам идет большой человек в черном, — сказал брат.

В это время я уже пел себе под нос.

— Какой прекрасный голос. Как тебя зовут? — спросил большой человек в черном.

— Пикториал Ревью Джексон из Северной Каролины.

— А с тобой кто?

— Мой брат Джон Джексон.

— Ты сумеешь вытирать пыль со скамеек? — спросил священник.

— Я работал на кондитерской фабрике, — сказал Шнур. — Со скамейками уж точно справлюсь.

— А полы мыть умеешь? Две раскладушки у печки, сто долларов в месяц — по пятьдесят каждому — бесплатная еда и крыша над головой.

— Неплохое предложение. Только мы едем в Калифорнию к моей жене.

— Как ее зовут?

— Шейла Джексон, урожденная Джойнер. Она тоже из Северной Каролины.

— А я — преподобный отец Джон Макгилликади.

— Это, случаем, не вы разгромили «Филадельфия филлис»[14]? — спросил Шнур.

— Нет, того звали Корнелиус Макгилликади, он мой дальний родственник. «Филадельфия атлетикс»[15]… Я — отец Джон Макгилликади, Общество Иисуса, иначе Орден иезуитов. Ну что, малыш Джексон, хочешь подняться наверх, на хоры, и что-нибудь спеть? Что ты больше всего любишь?

Представляешь, дед? Я ответил, что больше всего люблю «Отче наш» и что Лулу даже плачет, когда я пою у нее на крыльце.

Отец Макгилликади отвел меня наверх на ХОРЫ и усадил рядом с человеком, который играл на органе. Я стал насвистывать и пожалел, что у меня нет хотя бы губной гармоники, а потом мы запели, и преподобный отец сказал, что я пою, как ангел.

В это время Шнур внизу мыл пол. Он сказал, что хотел бы, чтобы при нем сейчас была его дудка, но это не беда, потому что он ее услышал в голосе своего братишки.

Мы сказали отцу Макгилликади, что, как только получим сотню баксов, сразу поедем в Окленд на грейхаундском автобусе[16], а он ответил, что скоро уже воскресное утро, вдобавок какой-то адвент, и попросил меня спеть «Отче наш», когда все прихожане соберутся на молитву. И я спел там же, на ХОРАХ. Я старался изо всех сил, отец Макгилликади прямо весь светился, так ему понравилось. Ирландцы были ужасно довольны, даже раскраснелись все, а мы получили свои сто долларов, сели в автобус, на котором нарисована голубая собака, проехали через весь Огайо и поехали дальше, в Небраску. Шнур спал на заднем сиденье, он там был один и смог вытянуть ноги, а я сидел в середине рядом с белым стариком лет девяноста, который, когда мы остановились перед Кирни, штат Небраска, сказал:

— Мне надо в туалет.

Я помог ему выйти из автобуса, держа за руку, потому что он так и норовил упасть в снег, и спросил у заправщика на бензоколонке, где мужской туалет. Когда старик сделал свои дела, я помог ему сесть обратно.

— Что, надрался? — крикнул водитель. Он был в черных перчатках. Прямо за ним сидели два мужика и держались за руки. Шнур сзади все еще храпел.

— Привет, малыш, — сказал он мне, когда наконец проснулся.

За окном больше не было снега!

— Я возвращаюсь в Оровилль, чтобы там развеяли мой прах, — сказал другой старик позади меня.

И так мы приехали в долину Сакраменто[17], дед, и скоро увидели, как полощется на ветру белье, которое развесила на веревках Шейла.

Шнур, заложив руки за спину, запрыгал по двору, приговаривая:

— Я увидел аропахо, дорогахо, автобусахо и все на свете городахо…

Шейла, подбежав к Шнуру, расцеловала его, и мы все вместе пошли есть стейки, которые Шейла припасла для нас, и толченую картошку со спаржевой фасолью, а заели все это бананово-вишневым мороженым со сбитыми сливками.