— Тебе также. Знаешь что, Тэд, ты, может, приедешь ко мне в район сосредоточения. Вдвоём как-то лучше. Да и вообще повидаться.

— Обязательно. А ты позвони, как связь дадут.

— Ну, будь, Вася…

— Будь…

Увидеться нам так и не пришлось. С хода идём на задание. Отдельный разведдозор. Командир Романченко, я, на случай выбытия его из строя. 4 танка и двадцать автоматчиков с лейтенантом Евтушенко во главе. Пойдём в сорока километрах впереди основных сил и в 10–15 км от передового отряда.

Стемнело. Артиллерия и батальоны прорыва рвут оборону немцев в районе Острога — юго-восточнее Ровно, и танки медленно выползают из аппарелей и укрытий. Дорогу через лес прокладывает головная машина. То здесь, то там мелькает свет карманного фонаря или вырвется сноп искр из выхлопной трубы, и снова всё утопает во тьме и лязге.

Опушка. По колонне катится команда:

— Танки разведбата, вперёд!

Подходим к голове колонны. Подполковник Фомичёв, командир передового отряда, стоит на дороге, окружённый офицерами и связными.

— Ну, разведчики, — с лёгкой иронией говорит подполковник, — скатертью дорога! Ой, боюсь, что вас теперь и мощной рацией не достанешь, — говорит он, зная наперёд, что его танки будут сидеть на хвосте у разведки.

Романченко командует:

— Заводи! — И четыре мотора заполняют опушку рёвом.

— Остряки!! — орёт что есть силы Фомичёв, увидев меня и Романченко на броне головной машины, — какого рая вы уселись рядышком! Марш! — орёт он мне, указывая жестом на вторую машину. Я спрыгиваю, а Романченко принимает этот окрик за команду и трогает. На ходу прыгаю на лобовую броню второго танка и закуриваю. Поправляю автомат.

Забрезжила полоска рассвета.

Ну, теперь гляди в оба.

На последней машине Евтушенко. Маленький, привязчивый и необычайно трусливый. Как только «переплёт», он превращается в телка. Миномётный налёт. Все целы, только Евтушенко получил осколок в зад. Вот горе! На каждой остановке он, прихрамывая, ходит вдоль колонны и показывает всем отверстие в ватных штанах. Иллюстрируя выразительным жестом, он сокрушённо добавляет:

— А осколок тама. О-ох!

Многие не выдерживают и прыскают.

Разъярённый Романченко, услышав его жалобу в пятый раз, кричит:

— Катись в медсанбат, и чтоб твоего духу здесь не было. Едрёна мышь. Говорил майору — не давайте мне этого раздолбая. Не-ет, говорит, его воспитывать надо. Пошёл вон, чтоб я тебя больше не видел. Старший сержант Загайнов, прими командование взводом!

Евтушенко взмолился:

— Что ты! Куда я один пойду? До медсанбата, небось, километров 50. Нет, я лучше останусь, да и боли уже не так сильно.

Романченко уже остыл, но всё ещё рычит.

— Ладно, садись на жалюзи моего танка и забудь, что у тебя вообще существует жопа. Понятно? А взводом всё равно будет командовать Загайнов.

Вечереет. Напоролись на противотанковый огонь. Потеряли одну машину. Здесь не пролезть, а обходов пока не видно. Нагоняют танкисты Фомичёва, и вот уже слышен хриплый голос подполковника:

— Что ж вы оторваться никак не можете — разведка! Горе луковое. Привыкли чужими хребтами славу зарабатывать.

Меня это бесит.

— Вы, товарищ подполковник, попробуйте, свои танки суньте. Жалеете? А разведбатовские можно на верный «штык» посылать. Подтяните артиллерию…

— Ну, ты ещё молод меня учить, — строго прерывает меня Фомичёв, — и чтоб первое радио было с того конца села Остапе…

Впервые я вижу растерянное выражение лица у Петра Романченко.

— Не поеду, — бурчит он.

Подбегает Зорька Нерославский. Молча жмёт руку.

— Что делать, Зорька?

— Ты только успокойся, Тэдька, так в дело нельзя. Поостыньте немного. Я от Сонюшки на исходных письмо получил, а тебе Светлана пишет? — Зорька улыбается, и я успокаиваюсь, вспомнив ласковое письмо Светки.

— Пётр, — говорю я, — иди сейчас же к Фомичёву и проси, что хочешь — снаряды, танки, ракеты, чёрта, дьявола, только протяни 30–40 минут.

— Зачем?

— Иди сейчас же. Стемнеет, понимаешь?

Мы получили пять танков для огневой поддержки и выиграли самое главное — время.

Танки огневой поддержки обстреляли окраину села, и развёрнутым фронтом наши три машины уже в полной темноте пошли в направлении Остапе. Мы с немцами были в равном положении.

Романченко орёт:

— Ха-ха! Перехитрили!

Первый трассирующий снаряд, и десант прыгает с брони.

— Давай левее! — кричу я командиру танка, — здесь где-то должен быть мосток.

Справа всё проваливается во мрак, и только трассы снарядов режут воздух, на мгновение освещая поле и край деревни.

На броне я и Романченко, да сзади на жалюзях валяется Евтушенко.

Проскакиваем мосток. Трасса. Вот она деревня. У немцев паника. Танковый пулемёт строчит вдоль дороги и методически стреляет пушка. Загорелась немецкая машина. Видимость улучшилась. Романченко и я бежим на насыпь и оттуда сажаем по куче немцев, отцепляющих пушку от машины. Граната, другая, третья. Это для эффекта.

У Петра кончились патроны. И он с ожесточением швыряет немецкий автомат.

— А! — злорадно кричу я, — не таскай эту бутафорию с собой.

Он убегает к танку и возвращается с пулемётом.

— Я отколошматил Евтушенко, — кричит он на бегу, — лежит как медведь на жалюзях.

Кричит, а сам уже стреляет.

Появляется Евтушенко с ракетницей и автоматом.

— А ну! Евтух, — надрываюсь я, — свети!

Подоспели с другого конца автоматчики, и мы долго гонялись по деревенским улочкам за оставшимися фрицами. Окрики чередовались с автоматными очередями.

Немцы оставили в деревне 6 противотанковых орудий и около 10 трупов, четырёх мы захватили в плен. Было весело.

А весело было потому, что выжили все до одного там, где большинство должно было погибнуть.

Застопорились. Перед нами город Подволочийск. Проливные дожди и грязь по горло. Студебекеры сидят по самый кузов, и только танки с трудом продвигаются. Корпус увяз в грязи. В районе боёв из нашего батальона собралось около 40 человек и 5 танков. Всё. Встали в Волковцах.

Мы все без куска хлеба. В деревне знают, и женщины все ночи напролёт на ручных жерновах трут муку и целый день пекут хлеб. Аж печи полопались. Отдают нам всё — последние крохи.

Я с комбатом у генерала. Докладываем о результатах разведки на левом фланге. Входит адъютант:

— Товарищ генерал, к вам женщины.

— Давайте их живее.

Входит председательша (сам в партизанах) и три женщины. Двое из них с детьми на руках. Они сердцем женским почуяли, что у нас застопорилось, и что нам очень трудно.

Говорит председательша:

— Товарищ генерал, не отдавайте нас немцам. Хлеб добудем, последнюю скотину заколем, надо — окопы рыть будем, только не оставляйте!

Она не просит, а требует.

Генерал молчит, и вдруг она сорвалась:

— Товарищ генерал, родненький, Христом Богом молим, не уйдите!

Генерал грузной походкой подошёл к председательше, внезапно взял её за голову и крепко поцеловал в самые губы.

Женщины, вытаращив глаза, смотрят на генерала. Он широко по-русски крестится. И тут уже начинаю таращить глаза я. Он внятно произносит:

— Вот те крест! Назад не уйдём. — И обращаясь к комбату. — Докладывай дальше.

Через болотистую речушку наскоро смастерили мостки. 25 бойцов во главе с Романченко должны переправиться на тот берег и зацепиться за каменные строения окраины города.

Романченко упрашивает нового комбата Беклемишева. Они приятели.

— Нил Петрович, товарищ майор, отпусти Вульфовича со мной, мы уже привыкли вместе.

— Нет, Пётр Василич, не проси, не могу. Мне на левый фланг посылать некого.

Вечером возвращаюсь с левого фланга. В батальоне шум и возбуждённые рассказы.

— Переправились 25 и Тося двадцать шестая. Уже совсем было добрались до домов, глядь, ползёт «тигр», — начинает Романченко, — приподнял хоботину, шарах, шарах, с двух снарядов мостки в щепки, и давай по нам гвоздить.