– Можете идти, – говорит он.

Я и пошла. Вдруг слышу:

– Погодите!

Остановилась, повернулась к нему.

– Неплохо, – говорит. – Портрет. Сейчас будет ваш портрет. Фон хорош.

– Зачем портрет?

– Не ваше дело, мадемуазель.

И стал, не глядя на меня, настраивать аппарат. Я стою, не ухожу. Почему-то послушалась. Настроил, подошел ко мне, близко подошел. Смотрел в упор, и я его разглядела. Лет тридцати пяти, росту моего или чуть выше, плечи широкие, но не чересчур, поджар, очки, нос, ежели в профиль, чуть с горбинкой.

Он установил мою позу и руки, приказывает собаку позвать, чтоб она у моих ног сидела. Позвала. Спокойно сидит, а он к аппарату – что-то там сделал, накрылся, потом опять что-то с аппаратом делал. Это потом я доподлинно все узнала, как что происходит и как называется. Убирал он матовое стекло, по нему четкость наводят, и там я была, представь себе, изображена вверх ногами. Там все изображается вверх ногами. Потом вставляется кассета, заслонка поднимается, открывается и закрывается крышечка на объективе, и все готово. Теперь пластинку надо под красным фонарем проявить.

– Ждем, – говорит, все настроив. – Сейчас облако набежит, свет будет красивый, сфумато.

Стою перед ним, он передо мною, и очень внимательно мы друг на друга смотрим. Наконец, облако пришло, он все сделал, сфотографировал.

– Готово, за мной карточка. Я – штабс-капитан инженерных войск Антон Сергеевич Москвин.

Я назвалась.

Он, оказалось, из Петербурга, там служит в министерстве путей сообщения, а здесь ему что-то поручено по железнодорожной части. Тут пускают новую железнодорожную ветку, чтоб на войну быстрее припасы возить, а к нам – раненых. Его увлечение – паровозы и фотография. В японскую служил на корабле. Лет ему от роду тридцать шесть. Был он прежде женат, да жена его умерла пять лет тому. Это я потом узнала. А тут он меня чаем напоил, представь себе, горячим, есть такая американская штука – термос, в нем чай сохраняется горячим очень долго. Потом повез меня на авто, мы с ним долго ездили, осмотрели древний Изборск и еще разные другие древности.

Дальше много чего случалось, виделись не однажды, это так было мило, трогательно и смешно, даже учил меня стрелять из револьвера, и я оказалась природно меткой, так он сказал. Но никому наших подробностей знать не нужно. Даже тебе, милая Олюшка. Не обижайся. Они между мной и ним. Просто сообщаю, что неделю назад мы обвенчались, и теперь я Москвина. Написала об этом папе и Мише, но ответа пока не получила. Мою давнюю тайну ты знаешь, и я должна была Москвину об ней сообщить. Рассказала. А он в ответ:

– Кто был с вами, мадам, до меня, мне не интересно. Ревность к прошлому – глупость. А вот в настоящем и будущем, – говорит, – стоп-машина!

И пальцем грозит, смеется.

Бороду мой Москвин не носит. Бреется каждый день, мне нравится на его бритье глядеть. В мыле он делается такой смешной, вроде Санта-Клауса. Только вот бритва страшна, очень острая, все боюсь, как бы он ею горло себе не перерезал…

Да, вот еще что, чуть не забыла: пишет он статьи на разные общественные темы, много печатается в газетах, журналах. Увидишь статью с подписью Моск вин, знай, это его.

Интервью, которое Антон Москвин взял в Париже у высланного из России опального «высокопоставленного лица», некоего князя.

«Император очень высокого мнения о своей проницательности и тонком понимании людей. Всех выслушивает, со всеми соглашается, никого не хочет обидеть, очаровательно любезен, и поступает неожиданно, иногда наперекор здравому смыслу, просто лишь из страха, чтобы не подумали, что ему кто-то подсказывает. Хочет быть самодержцем, полагая самодержавие в банальнейшем, чуть ли не бабьем толковании этого слова. Боится людей умней себя – стало быть, не очень умен. Его приказы, обращения к офицерам, сенату, Государственной Думе (я слыхал их) отличаются каким-то деревянным театральным тоном. Чувствуется заученность, формула, не то, что оторвалось бы у человека от сердца. Стало быть, слаб: боится, как черта, ошибок, и потому ошибается. Бюрократ, типичный чиновник, сидит пятнадцать лет в горах казенных бумаг. Не отличает важного от неважного, отжившего от живого. Он не на своем месте, место это очень трудное, он будет раздавлен, как строитель здания, поверивший бутафорским балкам. Я твердо уверен, что на его месте можно было избежать и японской войны, и революции в 1905 году. Как? Да очень просто: глядеть во все глаза на опасность и уклониться от нее. Вот и все. Но для этого нужно иметь не тот изнеженный декадентский мозг, не то размягченное воспитание, не то чутье и характер. Удивительное дело: простой кучер должен быть сильным мужчиной, умеющим держать кнут и вожжи. А в кучера 180 миллионов народа попал изящный рамоли от рожденья. И себя погубит, и нас» («Русская дума», Париж, июнь 1913).

«Если ближний просит кафтан, отдай и рубаху, учил Христос. Если у тебя один грош, а у ближнего два, задуши его, учит социалист. Сравните все начала христианства с таковыми же социализма, и вы увидите их полную противоположность. Христос пришел в мир искупить первородный грех. В чем же он состоял? В том, что человеку был дан в собственность весь рай земной, кроме одного дерева, и сказано было: это все твое, а то единственное дерево не твое, и ты его не тронь. Дьявол-искуситель тотчас начал нашептывать: возьми чужое. Первая и единственная заповедь была не брать чужого, и что же вышло? Грех Каина показал, что зависть, начавшись с такого пустяка, как яблоко, ведет к тому, что отнимают уже чужую жизнь, хотя бы жизнь единственного родного брата. Можно ли найти что-нибудь более противоположное христианству? Социализм, конечно, есть учение не божественное, а дьявольское, оно внушено духом не добра, а зла» («Христианский вестник», Москва, 14 сентября 1913).

«Англия, Германия, Франция… это звучит гордо. Соединенные Штаты – это звучит богато и могуче. Италия, Испания, Греция – звучит красиво. Даже Китай, Япония, Индия дали великие цивилизации, даже Аравии и Египту есть чем похвалиться. Это вкладчики в общечеловеческую культуру, и очень крупные. А Россия? Ничего. Самовар, квас, лапти. Путешествие Геркулеса по России ничем не отмечено, кроме людей с пёсьими головами. Апостол Андрей ничего не нашел удивительного в России, кроме банных веников. В глубочайшей древности наши предки прославились только пьянством своим и верховою ездой (кентавры). Нет меры презрению, какое возбуждают русские в иностранцах XVI–XVII века – в эпоху открытия новых земель, когда Европа знакомилась с живым инвентарем земного шара и имела критерием возрождение. В России или ничего не находили, или много скверного. Только в прикосновении с Европой Россия как будто стала принимать облик культурной страны. Но вспомните горькое пророчество Руссо о России («сгнила раньше, чем созрела»). И в XIX веке мы ничего не дали более знаменитого, чем нигилизм» («Просветитель», Самара, 1 мая 1911).

Начало июня, неожиданная жара. Антон Москвин, обливаясь потом, крутит педали велосипеда. Казенного транспорта в его распоряжении давно уже нет. По случаю вооруженных безобразий и смен власти тот псковский автомобиль, наверное, раздолбан и гниет где-нибудь в горе железного лома, а если невзначай уцелел, то возит какого-нибудь большевистского комиссара. Велосипед же надежно и не спеша несет Москвина по обочине булыжного шоссе из Токсова в Петроград. Впереди верст двадцать пять. В мешке за спиной – полпуда прошлогоднего картофеля, десяток морковок, фунт сала и бутылка молока. Да еще – смородиновый лист, чтоб заваривать нечто вроде чая. Всё это удалось раздобыть у знакомого старого финна. Расплатился с ним Москвин Надиным золотым браслетом. Как там у вас в Петари большевики, спрашивал его финн, и Антон отвечал как бы по-фински: хуйлюкси, что означает сумасшедшие. По-фински потому, что Антону неожиданно залетело в голову созвучие финского слова с русским «хулиганом», да еще и с русским же некоторым неприличным выражением и «люксом». Ироничных созвучий финн не уловил, и только покачал головой. Вы что-то похудел, сказал финн, а Москвин в ответ пожал плечами. Больше старая картошка нет, сказал финн, ждите новая.