Когда я спустился с лестницы и повернул в переднюю, где-то в нижнем этаже дома тихо отворилась дверь, и кроткий голос сказал позади меня:

– Боюсь, сэр, что вы нашли грустную перемену в мистере Канди.

Я обернулся и очутился лицом к лицу с Эзрой Дженнингсом.

Невозможно было оспаривать мнение Беттереджа о том, что наружность Эзры Дженнингса – с общепринятой точки зрения – говорила против него. Его цыганский вид, впалые щеки с торчащими скулами, необычайные, разноцветные волосы, странное противоречие между его лицом и фигурой, заставлявшее его казаться и старым и молодым одновременно, – все это было более или менее рассчитано на то, чтобы произвести неблагоприятное впечатление при первом знакомстве. И все же, чувствуя все это, я не мог отрицать того, что Эзра Дженнингс какими-то непостижимыми путями возбуждал во мне неодолимую симпатию.

Покуда мой опыт в людях советовал мне признать, что я заметил грустную перемену в мистере Канди, а потом пойти своей дорогой, интерес к Эзре Дженнингсу словно приковал меня к месту и доставил ему случай, – которого он, очевидно, искал, – поговорить со мной наедине о своем хозяине.

– Не по дороге ли нам, мистер Дженнингс? – спросил я, заметив у него в руке шляпу. – Я иду навестить свою тетушку миссис Эблуайт.

Эзра Дженнингс ответил, что идет в ту же сторону, к больному.

Начав разговор о болезни мистера Канди, Эзра Дженнингс, по-видимому, решил предоставить продолжение этого разговора мне. Его молчание говорило ясно: «Теперь очередь за вами». Я тоже имел свои причины вернуться к разговору о болезни доктора и охотно взял на себя ответственность заговорить первым.

– Судя по перемене, которую я в нем нахожу, – начал я, – болезнь мистера Канди была гораздо опаснее, чем я предполагал.

– Почти чудо, что он все-таки поправился, – ответил Эзра Дженнингс.

– Его память всегда в таком состоянии, как сегодня? Он все заговаривал со мной о чем-то…

– …что случилось перед его болезнью? – договорил он вопросительно, заметив, что я остановился.

– Именно.

– Его память о событиях того времени ослабела безнадежно, – сказал Эзра Дженнингс. – Приходится даже жалеть, что бедняга сохранил еще кое-какие жалкие ее остатки. Смутно припоминая намерения, которые он имел перед болезнью, вещи, которые собирался сделать или сказать, он решительно не в состоянии вспомнить, в чем эти намерения заключались и что он должен был сказать или сделать. Он мучительно сознает потерю памяти и мучается, стараясь, как вы, вероятно, заметили, скрыть от других. Если бы он поправился, совершенно забыв о прошлом, он был бы счастливее. Мы все, может быть, чувствовали бы себя счастливее, – прибавил он с грустной улыбкой, – если бы могли забыть вполне!

– В жизни каждого человека, – возразил я, – наверное, найдутся минуты, с воспоминанием о которых он не захочет расстаться.

– Надеюсь, что это можно сказать о большей части человечества, мистер Блэк. Опасаюсь, однако, что это не будет справедливо в применении ко всем. Есть ли у вас основание предполагать, что воспоминание, которое мистер Канди силился воскресить в своей памяти во время разговора с вами, имеет для вас серьезное значение?

Говоря это, он по собственному почину коснулся именно того, о чем я хотел с ним посоветоваться. Интерес к этому странному человеку заставил меня под влиянием минутного впечатления дать ему случай разговориться со мной; умалчивая пока обо всем том, что я, со своей стороны, хотел сказать по поводу его патрона, я хотел прежде всего удостовериться, могу ли положиться на его скромность и деликатность. Но и того немногого, что он сказал, было достаточно, чтобы убедить меня, что я имею дело с джентльменом. В нем было то, что я попробую описать здесь как непринужденное самообладание, что не в одной только Англии, но во всех цивилизованных странах есть верный признак хорошего воспитания. Какую бы цель ни преследовал он своим последним вопросом, я был уверен, что могу ответить ему до некоторой степени откровенно.

– Думаю, что для меня крайне важно восстановить обстоятельства, которые мистер Канди не в силах припомнить сам, – сказал я. – Не можете ли вы указать мне какой-нибудь способ, чтобы помочь его памяти?

Эзра Дженнингс взглянул на меня с внезапным интересом участия в задумчивых карих глазах.

– Памяти мистера Канди уже ничем нельзя помочь, – ответил он. – Я столько раз пробовал ей помогать, с тех пор как он выздоровел, что могу это положительно утверждать.

Слова его огорчили меня, и я не скрыл этого.

– Сознаюсь, вы мне подали надежду на более удовлетворительный ответ, – сказал я.

Он улыбнулся:

– Быть может, это ответ не окончательный, мистер Блэк. Быть может, найдется способ восстановить обстоятельства, забытые мистером Канди, не прибегая к его помощи.

– В самом деле? Не будет ли с моей стороны нескромным, если я спрошу – как?

– Ни в коем случае. Единственная трудность ответа на ваш вопрос заключается для меня в самом объяснении. Могу я рассчитывать на ваше терпение, если еще раз вернусь к болезни мистера Канди и, говоря о ней, на этот раз не избавлю вас от некоторых профессиональных подробностей?

– О, пожалуйста! Вы уже заинтересовали меня этими подробностями.

Мое любопытство, казалось, было ему приятно. Он опять улыбнулся. Мы в это время уже оставили за собой последние дома Фризинголла.

Эзра Дженнингс на минуту остановился, чтоб сорвать несколько придорожных полевых цветов.

– Как они хороши, – проговорил он просто, показывая мне свой букетик, – и как мало народу в Англии способно восхищаться ими так, как они того заслуживают!

– Вы не всегда жили в Англии? – спросил я.

– Нет. Я родился и провел детство в одной из наших колоний. Мой отец был англичанином, но моя мать… Мы отдалились от нашей темы, мистер Блэк, и это моя вина. По правде сказать, у меня многое связано с этими скромными маленькими придорожными цветами. Но оставим это. Мы говорили о мистере Канди. Давайте вернемся к мистеру Канди.

Сопоставив несколько слов о самом себе, случайно вырвавшихся у него, с меланхолическим взглядом на жизнь, по которому он считал условием счастья для человечества полное забвение прошлого, я понял, что история, которую я прочитал в его лице, совпадала (по крайней мере, в двух деталях) с его рассказом: он страдал, как мало кто из людей страдает; и он не был чистокровным англичанином.

– Вы, вероятно, слышали о первоначальной причине болезни мистера Канди? – заговорил он опять. – В ночь после званого обеда леди Вериндер шел проливной дождь. Мистер Канди ехал домой в открытом экипаже и промок до костей. Дома его ждал посланный от больного с убедительной просьбой приехать немедленно. К несчастью, он отправился к своему пациенту, не дав себе труда переодеться. Я сам задержался в эту ночь у больного, в некотором расстоянии от Фризинголла. Когда я вернулся на следующее утро, меня уже поджидал у двери перепуганный грум мистера Канди и тотчас повел в комнату своего хозяина. За это время беда уже произошла, болезнь вступила в свои права.

– Мне описали ее только в самых общих чертах, назвав горячкой, – сказал я.

– И я не могу прибавить к этому ничего более точного, – ответил Эзра Дженнингс. – От начала и до конца болезнь не принимала какой-либо определенной формы. Не теряя времени, я послал за двумя медиками, приятелями мистера Канди, чтобы узнать их мнение о болезни. Они согласились со мной, что она серьезна, но относительно лечения наши взгляды резко разошлись. Основываясь на пульсе больного, мы делали совершенно разные заключения. Ускоренное биение пульса побуждало их настаивать на лечении жаропонижающим, как единственном, которого следовало держаться. Я же, со своей стороны, признавая, что пульс ускоренный, указывал на страшную слабость больного как на признак истощенного состояния организма, а следовательно, и на необходимость прибегнуть к возбудительным средствам. Оба доктора были того мнения, что следует посадить больного на кашицу, лимонад, ячменный отвар и так далее. Я бы дал ему шампанского или коньяку, аммиака и хинина. Важное расхождение во взглядах, как видите, и между кем же? Между двумя медиками, пользующимися общим уважением в городе, и пришельцем, всего лишь помощником доктора! В первые дни мне не оставалось ничего другого, как покориться воле людей, старше меня по опыту и положению. Между тем силы больного все более и более слабели. Я решился вторично указать на ясное, неоспоримо ясное свидетельство пульса. Быстрота его не уменьшилась нисколько, а слабость возросла. Доктора оскорбились моим упорством Они сказали: