– Чем заслужил я все это сочувствие? – воскликнул он с бесконечной нежностью. – Милая тетушка! Милая мисс Клак! Меня лишь приняли за кого-то другого; мне лишь завязали глаза; меня лишь едва не задушили; меня лишь бросили на спину на очень тонкий ковер, покрывавший какой-то особенно жесткий пол. Ведь могло быть гораздо хуже! Я мог быть убит, меня могли обокрасть. Чего я лишился? Ничего, кроме нервной силы, которую закон не признает собственностью, так что, в строгом смысле, я не лишился ничего. Если бы я мог поступить по-своему, я умолчал бы об этом приключении. Мне неприятна вся эта суматоха и гласность. Но мистер Люкер сделал свои неприятности достоянием гласности, и, как естественное следствие, и мои неприятности стали достоянием гласности. Я буду собственностью газет до тех пор, пока любезному читателю не надоест этот предмет. Мне самому он надоел. Дай бог, чтобы любезный читатель скорее последовал моему примеру!.. Как здоровье милой Рэчел? Все ли еще наслаждается она лондонскими развлечениями? Очень рад слышать это… Мисс Клак, мне нужно ваше снисхождение. Я ужасно запустил свои дела по комитету и своих любезных дам. Но я надеюсь заглянуть на следующей неделе в общество материнского попечительства. Много ли вы успели сделать в понедельник? Имеет ли комитет какие-нибудь надежды насчет будущего? Много ли у нас запасено панталон?

Нельзя было устоять против небесной кротости его улыбки. Глубина его бархатистого голоса усиливала очарование столь интересного делового вопроса, с которым он обратился ко мне. У нас было запасено слишком много панталон; мы были совершенно завалены ими. Я только что хотела об этом сказать, как дверь опять отворилась, и веяние мирской тревоги ворвалось в комнату в лице мисс Вериндер.

Она подбежала к мистеру Годфри с неприличной быстротой, с ужасно растрепанными волосами и некрасиво раскрасневшимся лицом.

– Как я рада видеть вас, Годфри! – обратилась она к нему тем приятельским тоном, с каким один молодой человек обращается к другому. – Как жаль, что вы не привели с собой мистера Люкера! Вы и он – пока длится наша последняя сенсация – сейчас самые интересные люди во всем Лондоне. Это мрачная тема, это неестественно, от этого инстинктивно содрогается упорядоченная натура, подобная мисс Клак. Все равно. Расскажите мне сейчас полностью историю на Нортумберлендской улице. Я знаю, что газеты кое о чем не упомянули.

Даже милый мистер Годфри унаследовал падшую натуру, доставшуюся нам всем от Адама, – весьма ничтожную долю человеческого наследства, но – увы! – все же унаследовал. Признаюсь, мне тяжко было видеть, как он взял руку Рэчел в обе свои руки и тихо приложил ее к левой стороне своего жилета. Это было прямым поощрением ее развязной манере разговора и ее дерзкому намеку на меня.

– Дражайшая Рэчел, – промолвил он тем самым голосом, который потряс меня, когда он говорил о наших надеждах и наших панталонах, – газеты рассказали вам все – и рассказали гораздо лучше, чем мог бы я.

– Годфри считает, что мы приписываем слишком много значения этому делу, – заметила тетушка. – Он только сейчас говорил нам, что ему неприятно говорить об этом.

– Почему?

Рэчел задала этот вопрос, внезапно сверкнув глазами и уставившись прямо в лицо мистеру Годфри.

Он же бросил на нее взгляд, исполненный такой незаслуженной и ничем не оправданной снисходительности, что я не могла не вмешаться.

– Рэчел, милочка, – запротестовала я мягко, – истинное величие и истинное мужество всегда скромны!

– Вы по-своему добрый малый, Годфри, – продолжала она, по-прежнему не обращая на меня ни малейшего внимания и говоря все в той же развязной манере, – но я уверена, что в вас нет никакого величия; я не верю, чтобы вы обладали каким-либо особым мужеством, и я твердо убеждена, что у вас есть личная причина не говорить о вашем приключении на Нортумберлендской улице. И я намереваюсь узнать эту причину.

– Причина очень простая, и признаться в ней очень легко, – ответил он с величайшим к ней снисхождением. – Мне надоело говорить об этом.

– Вам надоело? Милый Годфри, я сделаю вам замечание.

– Какое?

– Вы проводите чересчур много времени в женском обществе. Вы усвоили там две прескверные привычки: серьезно разговаривать о пустяках и лгать из одного удовольствия говорить ложь. Вы не можете действовать прямо с вашими обожательницами. Но я намереваюсь заставить вас со мною действовать прямо. Подите сюда и сядьте. Я горю нетерпением забросать вас прямыми вопросами и надеюсь заставить вас дать мне прямые ответы.

Она прямо-таки потащила его через всю комнату к стулу у окна, где свет падал бы на его лицо. Мне тяжела необходимость описывать подобные речи и поступки. Но между чеком мистера Фрэнклина Блэка, с одной стороны, и святой потребностью в правде с другой – что в силах я сделать? Я взглянула на тетушку. Она сидела неподвижно, по-видимому отнюдь не расположенная вмешиваться. Никогда раньше не замечала я в ней такого оцепенения. Это была, быть может, реакция после беспокойного времени в деревне, которое ей пришлось пережить.

Между тем Рэчел села у окна с мистером Годфри. Она принялась за вопросы, которыми грозила ему, так же мало обращая внимания на свою мать и на меня, как если бы нас вовсе не было в комнате.

– Полиция ничего не открыла, Годфри?

– Решительно ничего.

– Я полагаю, что три человека, расставившие вам ловушку, были те самые, которые потом расставили ловушку мистеру Люкеру?

– В этом не может быть никакого сомнения, милая Рэчел.

– И ни малейшего следа этих людей не было найдено?

– Ни малейшего.

– Думают – не правда ли? – что это те самые три индуса, которые приходили к нам в деревне?

– Кое-кто думает так.

– А вы это думаете?

– Дорогая моя, они завязали мне глаза, прежде чем я успел увидеть их лица. Я решительно ничего не знаю об этом. Как могу я высказывать какое-нибудь мнение?

Она, не смущаясь, продолжала свои вопросы:

– Я хочу узнать что-нибудь о мистере Люкере, Годфри.

– Опять мне не везет, Рэчел! Я совсем ничего не знаю о мистере Люкере.

– Вы не виделись с ним раньше, до встречи в банке?

– Никогда.

– А позднее вы его видели?

– Да. Нас допрашивали – и вместе и поодиночке – в полиции.

– У мистера Люкера, кажется, отняли квитанцию, которую он получил от своего банкира. Что это за квитанция?

– На какую-то драгоценность, которую он отдал на хранение в банк.

– Так и было сказано в газетах. Но если этого достаточно для читателей вообще, то мне этого мало. В квитанции было, вероятно, указано, что это за драгоценность?

– Я слышал, Рэчел, что в расписке ничего не было указано. Драгоценность, принадлежащая мистеру Люкеру, запечатанная его печатью и отданная в банк на хранение, с тем чтобы быть выданной обратно только в его собственные руки, – вот ее форма, и вот все, что я знаю об этом.

Рэчел помолчала с минуту, взглянула на мать и вздохнула. Потом опять перевела глаза на мистера Годфри и продолжала:

– Наши частные дела, кажется, попали в газеты?

– С прискорбием должен сознаться, что это так.

– И кое-какие праздные люди, совершенно чужие нам, стараются установить связь между тем, что случилось в нашем доме в Йоркшире, и тем, что произошло после этого здесь, в Лондоне?

– Боюсь, что любопытство публики направлено именно в эту сторону.

– Люди, утверждающие, что трое неизвестных, напавшие на вас и на мистера Люкера, – это те же индусы, говорят также, что и драгоценность…

Тут Рэчел остановилась. Она делалась постепенно все бледнее и бледнее. Необыкновенно черные волосы ее сделали эту бледность, по контрасту, такой страшной, что мы все думали – она упадет в обморок в ту минуту, когда остановилась на середине своего вопроса. Милый мистер Годфри сделал вторую попытку встать со стула. Тетушка умоляла ее не говорить более. Я поспешила на помощь тетушке со скромным залогом мира в виде склянки с нюхательной солью.

– Годфри, оставайтесь на своем месте… Мама, нет ни малейшей причины пугаться за меня… Клак, вы умираете от желания услышать конец, – я не упаду в обморок специально для того, чтобы сделать вам одолжение.