Милан, не спеша, уступает место природе, хоть и не до конца. Берега Навильо за чертой города - совсем другое место. Время хранит здесь воспоминания, складывая их кое-как, не пытаясь починить развалившиеся постройки, не трогая полуразрушенные здания, стоящие вдоль шоссе и не мешающие тем, кто по нему едет. Никто не обращает на них внимания, все заняты тем, что въезжают и выезжают из города. В этом месте никто не смотрит по сторонам. Я тоже не смотрю. Я только следую за едущей впереди машиной. Иногда, когда свет становится ярче, я вижу маленькую светлую головку, воображаю себе молчание или пошлые разговоры.

"Она еще девочка, - говорю я себе, - а он - ее убийца. Этот мужчина ее убьет". Что это я вообразил себя спасителем подвергнувшихся насилию женщин… Это я-то. Смешно. В кармане вибрирует телефон. Засовываю руку, чтобы его достать, но не нахожу. Зато нащупываю мягкое перышко.

Странно.

Лара.

Перышко.

Эта бессонная ночь.

И эта дорога, вырвавшая меня из привычного круга и открывающая новые пути.

Ангелы женщин, которых убили, потому что они не были ангелами, следуют за мной, возбужденные желанием, чтобы за них отомстили. Но я-то знаю, что я здесь не за этим. Я знаю, что никого не собираюсь спасать. Знаю, что Питер Пэн вне опасности. А если нет, что я здесь делаю?

То, что умею лучше всего: смотрю.

Я - свидетель отмщения ангелов.

Едущая впереди машина останавливается на обочине - с той стороны, где канал. Питер Пэн выходит первым, встряхивает светлой головкой и начинает шагать в сторону от шоссе. Мы за чертой города, дорога идет вдоль речушки, это Навильо с его грязной водой, кругом кучи мусора. Чуть подальше будет мост.

Я это место знаю.

Мост, а потом заброшенный дом.

Мужчина идет за ней, спотыкаясь. Наверное, он уже не так гордится собой и своей добычей. Прежде чем взойти на мост, колеблется. Но она его окликает, и они исчезают из виду.

Воцаряется тишина.

Я стою неподвижно, волшебство рассеялось, внезапно я начинаю понимать, во что ввязался.

Полная ясность.

Ехать домой. Немедленно. Вернуться на привычный круг. Кружить по кольцу, сжимая петлю на шее города, спрятаться внутри, умереть.

Я - никто.

А вдруг он ее убьет? А вдруг завтра меня вызовут фотографировать ее труп?

Я - никто. Призрак среди теней.

Ехать домой, а потом что? Сглатываю слюну - два, три раза. А вдруг он ее изнасилует и убьет?

Пустота, которую надо заполнить. Тело, прислоненное к степе. Молчание, не умеющее говорить.

А вдруг он ее убьет?

Ангелы кричат. Требуют отмщения. Требуют, чтобы их спасли.

А вдруг он ее убьет? - кричат они.

Я - никто. Призрак среди теней. Пустота, которую надо заполнить. Тело, прислоненное к степе. Молчание, не умеющее говорить. Я выхожу из машины. И иду вдоль Навильо.

Она стоит в дверях. Волосы светятся в темноте, в левой руке что-то поблескивает.

Смотрит на меня, не улыбаясь. Закрывает бритву и говорит: "Отвезешь меня обратно в Милан? Мне в район верфи".

Я еду обратно, рядом со мной сидит мой ангел, а на панели под ветровым стеклом тихо колышется перышко.

Только подъехав к верфи, я спрашиваю себя, кого они позовут фотографировать мою мертвую улыбку?

Наверное, ангелов.

Диана Лама

На два голоса

ОТТУДА, где я стою, открывается великолепный вид. Виден весь Неаполь: город раскинулся перед моими глазами - от мыса Позиллипо до деревушек у подножья Везувия. Если повернуть голову, можно разглядеть там, вдали, Соррентийский полуостров, а рядом - Капри.

Внизу я вижу уходящую вдаль виа Караччоло, пьяцца Вит-ториа, серпантин дорожек парка Гринфео, красную громаду Нунциателлы, блестящий купол над галереей Принчипе Ум-берто, Корсо, лентой сверкающий между домами, и сады. Сады - в самых неожиданных местах, спрятанные на крышах самых красивых домов. А еще - море. Море, сливающееся с небом, - передо мой, вокруг меня. Небо, море и словно рождественский вертеп с красными, коричневыми, охровыми, песочными, каштановыми, желтыми крышами, а еще - лестницы, лесенки, террасы и неожиданные пятна зелени.

Когда я была маленькой, я мечтала жить в доме с видом. В то время из окна моей комнаты (на самом деле - сырой кладовки) видно было только стену дома напротив, стоявшего слишком близко, - чумазую, как, впрочем, и стены моего дома, а еще - уродливые оконца без занавесок, выходившие, как и мое окно, на жилища бедняков.

Я росла, глядя на чужие уродливые дома и чувствуя на себе взгляды людей, живущих напротив. Среди них были мужчины, мальчишки и взрослые, и очень скоро я поняла, что они глядят на меня не просто из любопытства.

Оттуда, где я стою, мне видно тебя, мама.

Ты красивая - такая, какой я всегда тебя представлял. Черные волосы, как у меня, голубые глаза. Мы не похожи: наверное, я больше похож на отца, но заметно, что мы с тобой родственники. Я могу бесконечно долго смотреть на тебя, на твое прекрасное и спокойное лицо, на изящные ступни и лодыжки, на немолодое, но все еще гибкое тело. Тебе почти сорок лет, но выглядишь ты гораздо моложе.

Годам к двенадцати я начала понимать, как действует мое полураздетое или обнаженное тело на мужчин, независимо от их возраста. Я красива, я и теперь красива, если забыть про годы, и была красива в то время - нежна и прелестна, как распускающийся бутон, а в голове у меня рождались грандиозные планы.

У нас в семье все были невысокого роста: отец - худой, мама - полная, как все, кто ест слишком много хлеба, картошки и макарон, потому что не может себе позволить мясо и рыбу. Мои братья и сестры словно скроены по одной мерке: низкий лоб, густые брови и широкая кость, как у всех, чьи предки на протяжении многих поколений занимались тяжелым трудом.

А я - нет. По странному стечению обстоятельств мои гены соединились так, что я получилась высокой и стройной, с длинными руками и ногами, узкими бедрами, пышной и крепкой грудью: мне еще не было и четырнадцати, а я уже носила бюстгальтер четвертого размера. Волосы у меня черные, густые и волнистые, линия бровей тонкая, нос маленький, рот пухлый, а глаза темно-синего цвета, как штормовое море. Я и сегодня очень красива и была красива двадцать пять лет назад, когда только пробовала пускать в ход оружие, которым наградил меня Бог.

Поначалу я позволяла себя целовать, тискать, ну и еще что-нибудь - за мороженое, горсть мелких монет или билетик в кино. Потом поняла, что надо назначать цену повыше, что вовсе нетрудно получить куда больше, потратив куда меньше усилий.

В детстве я закрывал глаза и видел тебя: лицо - всегда смутно; помню только, что ты улыбалась, протягивала руки и звала меня. Я придумывал запутанные истории о твоей жизни и о том, почему тебя нет. Тебя похищали пираты, ты крепко спала в волшебном лесу, ни о чем не подозревая, а еще твой самолет совершал посадку на необитаемом острове, и приехать оттуда ты не могла. Не могла приехать ко мне.

Пару лет я терпела потные руки, слюнявые поцелуи, липкую сперму, неумелые, грубые прикосновения в провонявших насквозь переулках и подъездах, чтобы в конце концов понять. Первый урок: не растрачивай себя зря - и я выбрала первого попавшегося взрослого мужчину, у которого водились деньжата. Это был местный мясник, я стала приносить домой мясо, в основном обрезки, - а потом отец все понял и выдрал меня ремнем.

Прошло много лет, а я до сих пор не забыла ту порку, хотя следов на моей нежной заднице не осталось. Тогда-то я и усвоила второй главный урок: старайся для себя одной, а не для других. Я начала брать деньги - с мясника, а потом и со всех, кто приходил ко мне после него.

Их было много, благодаря им я поняла, что могу выбраться из Испанских кварталов, где жмутся друг к другу низенькие лачуги, соседские окна заглядывают тебе в дом; где ты живешь в грязи, среди крыс, мусора, шпаны и развешенного белья, среди припаркованных автомобилей, рядом с потоком машин, под аккомпанемент орущего радио, голосов, криков и вони переулков… И так день и ночь, ни минуты покоя. Я могла вырваться отсюда, перебраться в другой район Неаполя, где живут приличные люди, где собак выгуливают на поводке, а собачьи какашки собирают (или делают вид, что собирают) совочком.