Она и не подозревала, насколько близка к правде.
Крепко- прекрепко
Я тебя сожму,
Прямо к сердцу прижму.
Я желала маме смерти. Когда она меня обижала или заставляла дрожать от страха из-за того, что долго не возвращалась, я мечтала, что она умрет и для меня закончится эта пытка: жизнь в постоянном, изматывающем напряжении. Просыпаться утром и думать: что сегодня случится? что еще она выкинет? Следить за каждым ее взглядом, за каждым жестом, пытаясь угадать, как сложится день. Но как только я переставала мечтать о ее смерти, меня начинало мучить чувство вины. Словно острые ножи впивались мне в тело и в голову. Мне хотелось ее защитить, запереть дома и выбросить ключ, чтобы она больше не могла от меня убежать. Я шла к ней в гостиную, вставала на пороге и смотрела, как она шьет на машинке. Выглядела она нелепо: волосы собраны, чтобы не лезли в глаза, безразмерное домашнее платье висит мешком, глаза прищурены от огромного напряжения, худые длинные пальцы порхают вокруг ткани, ниток, швов, как обезумевшие мотыльки. Однако в ее движениях не было безумия, а были опыт и умение, накопленные веками. Мама шила платья так, как, наверное, Бог творил мир: точно не зная, что должно получиться, - но получалось здорово.
Раз два три: Мы с тобой играли. К облакам взлетали - Больно упали.
"Я - Франсуаза".
Два слова, которые произвели революцию.
- Фран - кто? - спросила я, побледнев.
- Фран-суа-за, - произнесла она по слогам. Она была в черном, вся обвешана колечками, болтиками, сережками, цепочками и браслетами. Двигаясь, она напоминала сани Деда Мороза - все бренчит и звенит. Волосы, словно у старой куклы: короткие и прямые в центре, по бокам и сзади - длинные. Белые с синим. Лицо худое, нос маленький, широкие скулы, пухлый алый рот. Голубые глаза - такие светлые, хоть смотрись в них, как в зеркало.
"А ты, значит, Нина". Она картавила, слова звучали, как камушки, катящиеся по сбегающей вниз тропинке. Я-то Нина, а она кто такая? Странно, но я не могла подобрать слова, чтобы спросить ее. Франсуаза спокойно стояла посреди моей комнаты, бросив на пол грязный рюкзак, и внимательно разглядывала все вокруг, включая меня. Я лежала на кровати и читала книжку, которую задала нам учительница - "Мальчишки с улицы Пала" [1] , и все не могла успокоиться. Откуда она явилась? Что ей от меня нужно? С какой стати она стоит с таким видом, будто собралась купить нашу квартиру и пришла ее посмотреть? Не успела я и слова сказать, как вошла мама, улыбающаяся и растрепанная: "А, вы уже познакомились! Нина, это Франсуаза, она поживет здесь у тебя". Я обомлела. Что значит: поживет у тебя? Здесь вам не общежитие, а мама у нас не заведующая! Это МОИ дом, а эта комната - МОЯ! Что происходит? Книга выскользнула из рук и с шумом шлепнулась мне на живот.
"Вот и хорошо, я знаю, что вы подружитесь. Нина сейчас покажет тебе, куда убрать вещи. А постель, - мама наклонилась и потянула за ручку у меня под кроватью, - здесь: два в одном!" Она вытащила нижний этаж моей раскладной кровати - вот уж не думала, что он когда-нибудь пригодится, - и уплыла. На кухню. Или на Луну - точно не знаю. Мне стало дурно.
Глазкам твоим ясным Решетка кована, А твоим косточкам Могилка уготована.
Ожидать можно чего угодно, но все-таки это "что угодно" мы себе часто даже представить не можем. Наше "все что угодно" - только частичка того, что бывает на самом деле. Я наивно полагала, что смогу смириться с маминым сумасшествием, но Франсуаза оказалась тем самым "что угодно", которого я не ожидала. В мою голову подобные мысли не приходили, они в ней просто не умещались.
Однако задавать вопросы я не осмеливалась. Я решила выждать. Рано или поздно она исчезнет, вернется туда, откуда явилась. Но Франсуаза не только не собиралась уходить, она чувствовала себя у нас как в своей тарелке. Они с мамой часами болтали о том о сем. Мама учила ее шитью, Франсуаза на лету схватывала. Само собой разумеется, я не могла даже пуговицу пришить, хотя мама чего только ни делала, чтобы меня научить. Беря иголку с ниткой, я превращалась в манекен, у которого из рук все валится.
"Да что у тебя вместо рук? Студень, что ли?" - сетовала мама. Иногда она говорила это в шутку, но чаще - с разочарованием. И смотрела на меня так, будто пыталась понять, откуда на нее свалилась дочь-неумеха. Поэтому когда я поняла, что за две недели какая-то пришлая девица научилась шить платье, мне словно под дых дали. Войдя в гостиную и увидев, с каким восторгом мама разглядывает ее произведение, я решила, что француженка (я уже поняла, что она из Франции) должна исчезнуть. Как - я пока не знала, но это было неважно.
Нежные очи На белый свет глядят. Из темного колодца Ходу нет назад.
Франсуазе было семнадцать. Она сама мне сказала в тот вечер, когда поселилась у нас. Еще сказала, что у нее нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер.
- А бабушка с дедушкой? - они были моей последней надеждой.
- Все умерли, - ответила она рассеянно. Все умерли. Надежды, что за ней явится кто-нибудь из родных, не было. Все умерли. А может, она их убила? Я смотрела на Франсуазу, пока она раскладывала вещи у меня в шкафу. М-да, видок такой, что запросто перережет всю семью. Тут она повернулась и взглянула на меня, подняв брови, словно хотела сказать: тебе что-то не нравится? Я опустила глаза - сделала вид, что занята чтением, но поняла, что заливаюсь краской. Со временем я стала узнавать этот взгляд. Смысл был именно такой: тебе что-то не нравится? Таким способом она преспокойно отгораживалась от чужих страданий.
Мчаться, скакать, нестись, хватать, Бить, топтать, колотить, убегать, Падать, шататься и скользить: Камню по морю не плыть.
- Сегодня мы едем на море.
С тех пор как явилась эта француженка, хандра на маму больше не нападала. Мимолетная гроза, вопли, крики - такое бывало, но по сравнению со светопреставлением, к которому я привыкла, - просто пустяк. Мне не хватало маминых выходок. Я ее не узнавала. Француженка отняла у меня ее истерики, сидение часами в убежище между стеной и шкафом, дни без обедов и ужинов, изнурительное ожидание. Да, потому что странные мамины прогулки прекратились. Выходя на улицу, она брала нас с собой (чаще брала одну француженку), или мы все втроем сидели дома. Они - там, в гостиной, шили, болтали или слушали радио; я - у себя, умирая от ненависти. Я ненавидела их по очереди: сегодня - одну, завтра - другую. В исключительных случаях (когда у Франсуазы получалось особенно красивое платье и мама засыпала ее комплиментами) я ненавидела их обеих, одновременно.
Поэтому когда мама сказала: "Сегодня мы едем на море", - я ответила: "Нет".
Все равно что разговаривать со стенкой. Весело щебеча, мама побросала в большую голубую сумку купальные костюмы, полотенца и крем от солнца, выдала Франсуазе раздельный светло-зеленый купальник, взяла ключи от машины - разбитого "фиата-131" вишневого цвета, глохнувшего на всех светофорах, - и сказала: "Пошли?"
Франсуаза улыбнулась своей загадочной улыбкой, а я решила сопротивляться: набраться смелости и отстаивать собственное мнение. Все впустую. Так я оказалась на заднем сиденье машины и, нахмурившись, прилипла к окошку. Я ненавидела не только их двоих. Я ненавидела целый мир.
Мысли мои дерзкие, Как звездочки упали. Сны мои страшные, Как цветы увяли.
На пляже было много детей, бегавших за мячами. Намазанных кремом толстых теток, недоверчиво трогавших воду ногой. Белых, как сметана, дядек, которые резались в карты, сидя на табуретках вокруг низкого раскладного пластмассового столика. Зонтов, ковриков, полотенец, шезлонгов, ведерок и совочков. Красок, запахов, звуков. А еще - моря, моря, моря. Мама с Франсуазой лежали рядом на синем полотенце, закрыв глаза и подставив солнцу лицо и тело. Молча, расслабившись. А я, не раздеваясь, сидела на песке неподалеку от них - так, чтобы было понятно, что я вроде и с ними, а вроде как сама по себе.
