Время близилось к полудню, когда дверь открылась и два тюремных надзирателя ввели Коулмана в комнату для допросов. С руками, скованными за спиной, его усадили на стул напротив Босха. Охранники предупредили своего подопечного, что будут следить за каждым его движением, и вышли, предоставив Босху и Коулману разглядывать друг друга.

– Ты ведь коп, верно? – спросил Коулман. – А ты знаешь, чем мне может аукнуться разговор с копом наедине, если эти двое за дверью пустят слушок?

Босх не ответил, всматриваясь в сидевшего перед ним человека. Ему показали фотографии из личного дела, но на них было только лицо. Он догадывался, что Коулман крепкий верзила – не зря он считался одним из главных костоломов «Роллинг-Сикстиз», – но не до такой же степени! Его визави состоял из мускулов почти скульптурной лепки, причем шея в буквальном смысле выглядела толще головы даже вместе с ушами. Благодаря шестнадцатилетним отжиманиям, подтягиваниям, приседаниям и прочим физическим упражнениям, которыми можно было заниматься в камере, его грудь далеко выступала за линию подбородка, а согнув руку в локте, он, казалось, мог бы бицепсом превратить в порошок скорлупу грецкого ореха. На фото в досье у него были искусственно обесцвеченные волосы, но теперь голова оказалось начисто выбритой, и кожу на ней он превратил в религиозное послание. По обе стороны тюремный татуировщик синими чернилами изобразил два одинаковых креста, увитых колючей проволокой. «Уж не попытка ли это воздействовать на комиссию по условно-досрочному освобождению? – подумал Босх. – Дескать, глядите, я обрел веру. Я спасен. Это же ясно обозначено на моем черепе!»

– Да, я – коп, – сказал Босх после паузы. – Из Лос-Анджелеса.

– Шериф или из управления?

– Из управления. Моя фамилия Босх. И хочу сразу предупредить тебя, Руфус, что этот день может стать как счастливейшим, так и самым неудачным в твоей жизни. А главное, выбор будет целиком и полностью предоставлен тебе самому. Ты просто счастливчик. Ведь большинство из нас судьбу не выбирают – нам просто везет или нет. А ты сможешь выбрать, Руфус. Но только сделать это придется прямо сейчас.

– Ага! Так я тебе и поверил! Ты что, добрый волшебник с мешком счастья?

Босх кивнул:

– Да, но только сегодня.

Еще до того, как привели Коулмана, Босх положил на стол перед собой папку. Теперь он открыл ее и достал два письма. Конверт с уже наклеенной маркой и написанным адресом он специально расположил так, чтобы Коулман ничего не мог прочитать.

– Как мне сказали, в следующем месяце будут рассматривать твою повторную просьбу о досрочном освобождении, – заметил Босх.

– Так и есть, – подтвердил Коулман с едва заметными нотками заинтересованности и одновременно беспокойства.

– Что ж, если ты не знаком с процедурой, то скажу тебе: на слушании обязательно будут присутствовать по крайней мере двое из членов совета, отклонившие твою первую просьбу два года назад. Так что, считай, ты уже имеешь двоих, настроенных против тебя, Руфус. Понимаешь, к чему я клоню? К тому, что тебе может понадобиться помощь.

– Сам Господь Бог на моей стороне.

Он склонил голову и помотал ею перед Босхом, чтобы тот мог получше разглядеть кресты на коже. Они напомнили Гарри эмблемы команд на шлемах футболистов[5].

– Если хочешь знать мое мнение, то пары татуировок будет маловато.

– Да плевать я хотел на твое мнение, шестерка поганая. Твоя помощь мне уж точно без надобности. У меня все бумаги справлены как надо, за меня капеллан блока «Д» и безупречное поведение. А еще я получил письмо с прощением от семьи Реджиса.

Уолтером Реджисом звали человека, которого Коулман хладнокровно расстрелял в упор.

– Неужели? И почем обошлось письмишко?

– Я за него ни цента не выложил. Только молился, и Бог ниспослал мне его. Семья теперь знает, что я уже не тот, каким был прежде, и они готовы простить мне мой грех, как велит прощать Господь.

Босх кивнул и долго смотрел на лежавшие перед ним письма, прежде чем продолжить.

– Что ж, я вижу, у тебя все на мази. Ты запасся письмом и Божьей помощью. Вполне возможно, ты действительно не нуждаешься в моей поддержке, Руфус, но вот что уж точно тебе не нужно, так это мое противодействие. В этом вся штука. А я могу разрушить любые твои надежды. Ты этого хочешь?

– Ага, вот оно, значит, как! Давай, выкладывай. Что за игру ты со мной затеял?

Босх снова кивнул. Пора было переходить к сути. Он поднял со стола конверт.

– Видишь вот это? Здесь написан адрес Совета по условно-досрочному освобождению в Сакраменто, в углу проставлен твой здешний личный номер, марка наклеена. Можно отправлять хоть сейчас.

Он положил конверт и приподнял за углы оба письма, держа их так, чтобы Коулман мог не просто их видеть, но и прочитать текст.

– Одно из этих писем я вложу в конверт и брошу в первый же почтовый ящик на выходе отсюда. А ты просто должен решить, какое именно.

Коулман подался вперед, и Босх услышал, как цепь на его руках звякнула о металлическую спинку стула. Он действительно был столь огромен, что казалось, будто носит футбольные наплечники под серым тюремным комбинезоном.

– Говори яснее, свинья. Я что-то ни слова разобрать не могу в твоих бумажонках.

Босх откинулся на спинку стула и развернул письма текстом к себе.

– Как я и сказал, это письма в Совет по условно-досрочному. В одном отзыв о тебе положительный. Там говорится, что ты глубоко раскаялся в совершенных преступных деяниях и оказал мне неоценимое содействие при раскрытии одного давнего убийства. Заканчивается оно…

– Ни хрена не окажу я тебе никакого содействия, шестерка поганая! Тебе из меня стукача не слепить. И попробуй только распустить свой грязный язык!

– …заканчивается оно моей настоятельной рекомендацией удовлетворить твое прошение о досрочном освобождении.

Босх положил письмо на стол, оставив в руке второе.

– А другое может сослужить тебе дурную службу. Здесь нет ни слова о твоем раскаянии, зато говорится, что ты отказался помочь следствию в раскрытии убийства, об обстоятельствах которого располагал важной информацией. Здесь же содержится ссылка на отдел борьбы с уличным бандитизмом полицейского управления Лос-Анджелеса, чья разведка установила, что «Роллинг-Сикстиз» с нетерпением ждут твоего выхода на свободу, чтобы снова использовать как своего основного боевика и…

– А вот это уже полная лабуда! Неслыханный поклеп! Ты не можешь так просто отправить все это дерьмо обо мне!

Босх положил письмо на стол и сложил его, чтобы отправить в конверт. При этом он смотрел на Коулмана с совершенно невозмутимым лицом.

– Сидя здесь, ты, кажется, собираешься диктовать мне, что я могу делать, а чего не могу. Не-е-т, Руфус, так дело не пойдет. Ты дашь мне то, что мне нужно, а я дам нужное тебе. Вот как работает эта система.

Босх последний раз провел пальцем по сгибам письма и начал вкладывать в конверт.

– О каком убийстве ты талдычишь?

Босх пристально посмотрел на Коулмана. Первый добрый признак. Затем сунул руку во внутренний карман пиджака, достал фото Йесперсен, которое распечатали для него с ее пропуска, и показал Коулману.

– Белая девчонка? Я ни хрена не знаю ни о какой белой цыпочке, которую замочили.

– А я и не утверждал, что ты ее знаешь.

– Тогда какого дьявола ты ко мне пристал? Когда ее прикончили?

– Первого мая тысяча девятьсот девяносто второго года.

Цифры защелкали в мозгу Коулмана. Потом он помотал головой и улыбнулся так, словно понял, что имеет дело с очередным тупым копом.

– Ты приперся не по адресу. В девяносто втором я мотал пятерик в Коркоране[6]. Так что закатай губы, великий сыщик!

– Мне прекрасно известно, где ты был в девяносто втором году. Ты думаешь, я бы пришел сюда, не узнав предварительно всю твою подноготную?