Не то что бы это было так уж странно, но поскольку он никогда не давал поводов, то… Каждый раз дивился. Вот, хорошее слово.
Сам он разве не ревновал? Как ни странно, пожалуй, нет. Яна – такая целеустремленная, правильная в хорошем смысле слова (а то бывает и в плохом: когда это «ханжа»)… А главное, она его боготворила, и Кирилл это знал. По крайней мере, догадывался.
Нет. Ему было однажды как-то… неприятно, когда он заметил вдруг через стекло, как в тесной и низкой, раздолбанной «Хонде» мохнатое колено оператора почти касается тонкой Яниной ноги. Захотелось даже ткнуть в окно и сказать: «Э, мамонт, тарантайку пошире купи… И шорты пошире тоже». (Это ему показалось, что он разглядел даже болт, и все это – с кромки бордюра.) Но любому, кто раньше сказал бы, что Яна может ему изменить, он рассмеялся бы в лицо.
Теперь-то тем более.
– С девками?.. Ну, ты недооцениваешь нашу авиашку, – Кирилл, опомнившись, подхватил шуточный тон. – Там у нас вообще девчонок почти не было… Да и откуда у студентов деньги на сауны… И вообще! Казань! Мусульманская республика!.. Але!..
– Да-да, не хватало оргий, понимаю…
И Яна – несколько избыточно уже – продолжала веселиться, сыпала фразочками в духе «вспоминая моих грустных шлюх».
– Каких грустных шлюх, о чем ты? – дивился Кирилл.
– Ну ты вообще!.. Новая книга Маркеса!
Не рановато ли вообразил себя отбеленным как рафинад?
Они познакомились с Яной три года назад; через пару месяцев после первой встречи он уже не сомневался, что они скоро поженятся, и за эти три года не перестал думать: как же ему повезло. Он восхищался ею, и в иные дни, когда они сидели за бутылочкой французского вина, весело перемывая кости общим знакомым или же заговаривая о чем-то серьезном, он иногда с замиранием сердца ловил себя на мысли: они – Гималаи. Две личности. Две равные вершины посреди бедненького ландшафта, прикрытого облаками. И когда он вдруг подозревал что-то… равнинное… например, что Яна может ревновать его всерьез и только прикрывать это остроумными шутками, он терялся.
…Встречу Леша назначил на выходе из метро. Шагая в толпе по переходам, Кирилл угрюмо пытался взглянуть на город глазами только что приехавшего в столицу человека: бог ты мой, сколько пафоса! Может быть, гламур и пафос здесь и неистребимы. Хоть нынешний, хоть образца пятьдесят первого года: судя по дате, заключенной в герб, именно тогда отстроена вся эта вульгарная роскошь. Под знаменами и кистями внезапно вызревают неуместные мраморные груши, какие-то натертые бронзовые клубни; пошлость. Сталинизм на исходе уже не знал, как еще выразить, исторгнуть изобилие.
А сам Кирилл почти не поменялся. Даже не раздался. Так… слегка уже залысины. Или нет? Неловко обнялись.
Зашагали по пыльному бульварчику. Вот о чем говорить так сразу? Слабый поток дежурных вопросов («Где ты поселился? Это какое метро?») со стороны Кирилла иссяк сам собой, в несколько минут. Леша почему-то не спешил расспрашивать, Кирилл неловко удивился предложению насчет сауны, пошутил – вот, мол, Яна даже заревновала… это моя жена… – на что Леха – не спросив ничего про жену! – принялся со внезапным энтузиазмом, чуть ли не с горящими глазами, рассказывать случай из недавнего казанского прошлого. Звучало это примерно так.
– Была у меня баба… Ну, замужем… Так вот, мы с ней встречались в саунах как раз… Ну, я снимал там, разные, а одну как-то снял в подвальчике, недалеко от улицы Баумана… Ну, встречались мы днем… Вот мы приезжаем, я иду впереди, открываю дверь, а там, типа, лестница вниз, и охранник внизу стоит… Так вот, эта баба моя вошла следом, ойкнула, выскочила и дверь закрыла… Оказалось, это, типа, брат ее мужа… Ну, охранник, короче… Ну, это она мне по телефону потом сказала, а так я сразу не понял, но понял, что че-то не то… Ладно, спускаюсь, захожу. Сижу один в этой сауне. Она когда мне по телефону все рассказала, я сижу и думаю, мля, этот охранник сейчас зайдет и порешит меня здесь… Но нет… Тоже непонятно, он ее заметил или нет. Она потом придумала объяснение, что, типа, дверью ошиблась, случайно заглянула, не со мной была… Но ни муж, ни он не спрашивали… Может, не заметил… А может, просто говорить не стал…
– А ты что? – уныло откликнулся Кирилл.
– А я – ниче, посидел минут сорок, делал вид, что кому-то названиваю… Потом пошел к нему, говорю, типа, у друзей машина застряла, приехать не могут… Короче, надо идти, выручать…
– Это зимой было? В снегу застряла?
– Ага…
Короче, неинтересно.
Интересно стало, когда дошли до нужного адреса.
Их встретила обычная советская баня, слепенькое здание, крашенное в салатовый цвет, с полуобрушенными стеклоблоками в оконных проемах: подзабытая мода сортиров и рекреаций брежневских времен. Баня как баня. Киоск, издали манящий самыми разнообразными пивными этикетками и чепухой вроде синтетических мочалок, столь же безвкусно ярких и грубо-дешевых, как и похоронные цветы. Бабки, торгующие вениками. «Эвкалипт, ребята, берите эвкалипт!»
Кириллу даже повезло. Встретив незнакомого человека, а те, кого мы раньше знали близко, имеют странное свойство вываливаться из памяти полностью, он увидел его во всем разнообразии его эмоций. В данном случае – в растерянности и злости. Потому что Леха капитально облажался: заказывая «номер в сауне» наугад, он не знал, что это обычный деревянный закуток во вполне «народном» банно-прачечном заведении. Который отпирает, шаркая, древняя бабулька со связкой ключей. В котором можно только раздеться да глуповато сидеть за пивом, глуповато – потому что точно так же раздеваются и сидят за пивом сто пенсионеров в общем зале (и за что, спрашивается, было переплачивать?). Из этого общего зала надо проследовать в общую моечную, заполненную мыльным туманом, с номерами на лавках, как в лагере, – и далее в парную, где некрасивые люди сидят и звучно чешутся.
Широтой своего жеста (снять сауну ради встречи со старым другом), точнее, оглушительностью его провала, Леха был теперь раздавлен.
Кирилл если и не повеселел, то, во всяком случае, преодолел растерянность от первых минут встречи, ибо история его позабавила. Куда уверенней, чем его спутник, он снял верхнюю одежду в просторном темноватом холле, со старыми добрыми – хорошо знакомыми – электронными часами, в которых теплились огоньки. Даже спросил у какой-то пробегавшей банщицы (или уборщицы), куда сдавать ценные вещи.
– У Люси как в сейфе, – парировала банщица, зачем-то хлопнув себя по высоким бедрам, и, видя, что Кирилл еще не настолько проник в здешние обычаи, указала на дородную гардеробщицу. А гардероб-то, кстати, как когда-то у них в авиашке. Лес тощих стальных прутьев, крашенных в бежевый, со стальными же номерками.
– А гардероб-то, кстати, как у нас, в авиашке.
Но поверженный Леха не откликнулся. Изумление и растерянность сменились у него (как это, кстати, бывало в каких-то провальных ситуациях на выступлениях: теперь Кирилл вспомнил) полным внешним равнодушием к миру. Вплоть до того, что, раздевшись, он так и пошел дальше – босиком. Конечно, в нормальной сауне им дали бы разовые тапочки; конечно, и здесь, если оглядеться, или, на крайняк, выйти к киоску, можно было такие найти, но… И Кириллу ничего не оставалось делать, как шагнуть на влажный каменный пол следом. В полной мере он оценил все только в помывочной, с обратной стороной стеклянных кирпичей, которыми заложены были окна. Сотни человек, мужичье самого пролетарского вида, старики – и, тем не менее, ни одного человека без шлепанцев. Кроме них. Алексей шагал сурово. Кириллу (следом) показалось, что ступни обожгло, да и самого его ожгло ужасом: склизкий пол, наступаешь на ошметки веников, полуразложившиеся, на какую-то прочую гадость. Здесь, где никто толком не убирает и не дезинфицирует… Ему стало жалко и Лешу (вдруг разглядел его ноги, со странно аккуратными пальцами, не искривленными пубертатным взрывом), и себя; и он уже – не до иронии – просчитывал, когда сможет забежать в аптеку за хорошим противогрибковым кремом и не поздно ли будет…
