На том незанятом месте и пили. Потом шагали, обильно делясь мятной жвачкой, ловили «шестерку»… и Кирилл обмирал, когда на автодроме, задним ходом и с медленной дрожью всего стального тела, сшибал стенки условного гаража, и падали железяки. Они летели на асфальт с таким грохотом, что вместе с ними обрывалось сердце.

Он так и не привык.

Свирепый инструктор, что любопытно, уже на второй день выгнал его на улицы города, как ребенка бросают в воду – давай выплывай, – а сам смотрел в окошко с якобы равнодушием, лишь иногда с матерком перехватывая руль; Яна же явно за него боялась. Ну, по крайней мере, переживала. Московские дергания в пробке на шесть полос кого угодно доведут до инфаркта.

– Я так и не начну ездить, если не буду ездить, – весело угрожал он.

– А зачем тебе, когда есть я? Персональное такси, сэр! – весело отвечала она.

В сплошной веренице машин появилась дыра, выжал газ… Сегодня Яна, кстати, все-таки не промолчала, с легчайшей долей иронии спросила: да не быстрее ли на метро, до Воробьевых гор? – быстрее вдвое. Это Кирилл знал, но ничего не ответил.

«Интеллектуальный центр» МГУ был хорош только тем, что от него открывался вполне парадный вид на главную университетскую высотку, будто подбирающую пышные юбки; впрочем, ракурс настолько засмотренный, что «живьем» глядеть в ту сторону даже незачем. Сам же «центр» являлся, кажется, новоделом, но без всякого проблеска новизны – приземистый мавзолей, завернутый в толстые-претолстые слои белого мрамора; восточная сладость рашидовского пошиба. Это смотрелось тем более странно, что на этой стороне Воробьевых гор его окружали безликие долговязые «свечки», а вокруг них – ветреные пустыри, заборы строек. Болотце рукотворное на выезде со стройки (новое поветрие в Москве – строго-настрого велено мыть колеса техники, для чего разводились эти глинистые кисели). У гранитных кубов и шаров, которые не покатятся с фундамента даже в случае апокалипсиса, кучковался народ, больше не в костюмах, а просто в белых рубашках. Длинные волосы, лежащие массивно-блестяще, как в рекламе: как сытый питон на плече. Стильные очкарики, которые знают, что они стильные – эпоха школьных комплексов и унижений пройдена и забыта (и проклинаема в комплекте с «лихими девяностыми» в унисон пропаганде), а может, ее и не было никогда. Крамник-style. Видел Кирилл и знакомые лица. Он неожиданно талантливо запарковался в узенький проем меж двух хищнорылых белых «Седанов», которые не без труда можно было различить лишь едва уловимой разницей в фарах, да логотипами. Можно подумать, что чертежи спускает в разные страны и заводы единая небесная инстанция.

Щелкнул замками. Неторопливо. Наискосок взбирался по ступеням, вытянутым как струны. Ленивые подобия рукопожатий. Скорее – шлепки ладонь в ладонь.

– Ну как тут?

– Ничего. Геновского не видать.

– А то Интерпол уже устроил засаду в гардеробе, – вклинился в разговор незнакомый парень, тянувший тонкую сигаретку. Типа пошутил. Молодец, да.

– Твоя?

– А-ха, – ответил Кирилл как можно небрежнее, как можно менее оборачиваясь на автостоянку.

Как церемонно говорили киношные немцы в советском кино, «важно понять всю сложность его положения». Олигарха Геновского. Евгений Геновский, благодаря нехитрой игре имени-фамилии известный в определенных кругах просто как Ген, был владельцем не только металлургического гиганта, но и фонда поддержки молодых ученых. Фонд работал довольно давно. Еще на старших курсах Казанского авиационного Кирилл раз оказался в его стипендиатах, но вообще со студентами все было несерьезно: любой отличник мог подписать любую бумажку на кафедре, досочинять за научника про «значимость» своих работ, сдать, получить штуку к основной стипендии и вяло подняться на сцену, принять вялое пожатие ректора. Премии фонда – для действующих ученых – уже котировались. «Туполев» подавал документы Кирилла дважды или трижды. И вот случилось. Случилось надеть костюм.

Интригу создавало то, что буквально три-четыре дня назад с Геновским разразился туманный скандал. Никто не мог ничего понять: начались невнятные статьи в «Коммерсанте», последовал побег в Лондон, его бодро отрицала пресс-служба металлургов. Впрочем, голос пресс-службы звучал все тише; замораживались счета. Власть вообще все больше и больше напоминала раздраженное животное, которое само не знает, кому внезапно залепит лапой – капризно, бешено вращая хвостом. Оркестр, между тем, играл, как на «Титанике» (квартет худосочных скрипачек, одетых как монахини, усадили в фойе), show must go on, премия по итогам прошедшего года вручалась. Необычность происходящего выдавало только обилие телекамер в фойе и у фасада здания. Никогда прежде скромное научное событие не привлекало такого внимания прессы. Лицо Кирилла подсветили искусственным солнцем, потому что они с ребятами стояли в тени. Подсъемочка, подсъемочка.

– Мама не знает, что я курю, – рассмеялся незнакомый парень, отбрасывая тонкую сигаретку. Типа пошутил. Молодец, да.

Происходящее в их скромненькой толпе не то что обсуждали. Так, изредка звучало фамильярное «Ген», развязные предположения, кому это он перешел дорогу, а большей частью – успеют ли выплатить положенное. Деньги перечислялись обычно позже, через научные учреждения, через два-три месяца. Ожидание вызывало досаду, но легкую.

Кирилл не позволял себе особо тревожиться из-за этих денег (хотя на них рассчитывал, и Яне пообещал), а просто подумал, что металлургический холдинг теперь умрет. Однажды, когда он ехал в Казань к родителям, вдруг подумал про железную дорогу как про такое… кладбище погибших кораблей. Его тогда долго-долго держали на какой-то станции среди цистерн, на которых – где поновее, где похуже из-за потеков нефти – было отчеканено, как на монетах: ЮКОС, ЮКОС, ЮКОС. Четыре буквы, искорененные везде, остались в тысячах копий, на чужих уже цистернах, прошедших долгий путь лизингов и субаренд, и никому не было дела до их перекраски. Как и несколько других брендов эпохи палеолита, о которых Кирилл в новейшем времени ничего не слышал…

Пригласили в зал.

На сотрудницу фонда, шагнувшую под софиты вместо Геновского («Евгений Александрович не смог прийти и передает вам искренние поздравления и привет», – и побежали понимающие кривые усмешки по залу), было больно смотреть. Высокая, большерукая, как будто не знающая, куда себя деть, в кремовом брючном костюме – такая бета-копия леди Ди, она говорила тихо, путано, словно шла по минному полю – об этом нельзя, об этом не надо. Телекамеры, гроздьями висящие в проходах, затаились, ожидая прокола – чтобы вечерние новости были погорячее.

Между тем трудно было соблюсти элементарные приличия.

– Уважаемый господин министр образования и науки Российской Федерации планировал участвовать в этом торжественном событии, однако срочная командировка… Чуть позже я зачитаю приветственный адрес…

– Ректор Московского университета, который все эти годы гостеприимно нас принимает, передавал вам искренние поздравления… Возможно, он еще успеет нас посетить после срочного заседания ученого совета…

– Ну да, ну да, – влажно шептал Кириллу Циглинцев. – Заметь, про приветствия президента даже не заикается, а раньше…

Господи, какая чепуха, если вдуматься. Бесконечные вариации на тему «смерть чиновника» (это надоело даже телевизионщикам, которые принялись сворачиваться, без особого пиетета – громко схлопывать свои треножники: сенсаций не дождутся). Вспомнилось горделивое признание коллеги, который как-то вернулся после каскада конференций, сидел в отделе, попивал слабенький чаек, делился сплетнями о пьянках и блядках и внезапно серьезно, чуть не с гражданственной слезой, ввернул: «Сижу в зале в Жуковском – нам зачитывают приветствие президента, через день в Питере – снова его приветствие мне как делегату…» Ну да. Плывут пароходы – салют Мальчишу…

Циглинцев напомнил, насколько он болтлив, лез с какими-то совершенно лишними новостями, все это интимным шепотом с нотой сигарет и перегоревшего дезодоранта. Они с Кириллом пересекались нечасто, и Кирилл всякий раз счастливо забывал о принципе «с занудой рядом не садись». Он хотел бы сейчас тишины. Глубокое плюшевое кресло внезапно расслабляло (МГУ откровенно жировал, от мраморного дворца буквально за версту несло эпикурейством). Кирилла то ли клонило в сон, то ли он начинал дрейфовать в размышлениях о Яне… Сейчас они уже не вскакивали оба, как подорванные, в бесчеловечные семь утра, вечно голодные, с вечной нехваткой времени на завтрак… Сейчас Яна долго и жарко спала, а потом, когда он все-таки начинал носиться по дому (где синяя папка?.. где мои ключи?..) – стояла у зеркала и шутила, как уродует ее беременность. Впрочем, она и сама знала, что несет кокетливую чушь.