Тем временем Елена Афанасьевна пережигала в большом чугуне свинец. Что за горшок без свинца? Так, глина незрячая — ни виду, ни пользы. А если ее теплой смолой обмазать и свинцовой мукой обсыпать, да на огонь — знатная будет посуда, долгие годы прослужит.

Свинцовой муки сейчас нигде не достанешь, так Лочехины из дроби ее делают или из кабеля бросового. Стоит чугунок на маленьком огне, а в нем свинец плавится; долго мешать его требуется, пока он в муку не превратится. А как готова мука, ее через сито.

Глянул Афанасий Егорович на готовый порошок: «Светлая облива будет, баская. Спасибо, женушка!» — И снова за воспоминания:

— Поймали нас, значит, — и прямым ходом во Франкфурт. Снова землю пашем, на гермапа робим. «Революшьен! — шипит он на нас. — Рус-сише швайн!» И плюется, кащей семижильный, плюется, аки бес! Да и как ему не плюваться, когда революция в Петрограде. Знает, шельмец, что опять ходу дадим, потому и лютует, басалай чертовый. Да-а-а... Собрали мы тайком сухариков, одежду теплую. Ночку выбрали потемней — и домой. Границу перешли, а тут уж красные, товарищи наши советские. Снова воевал. Считай, десять лет на фронтах оттяпал. Мне уж восемьдесят один. Да-а-а...

Он закончил свою работу, и Елена Афанасьевна зажгла электрический свет. Стол был накрыт для ужина, вовсю пыхтел самовар.

— Теперь и закусить не грех, — бодро сказал Лочехин.

Рано утром Афанасий Егорович затопил «завод». Я еще спал, когда Лочехины снесли туда дрова и подсохшую за ночь посуду. Сквозь сон я слышал, как скрипели половицы в избе, как вкрадчиво шептались супруги, обсуждая текущие дела. Я понимал, что пора вставать, и немедленно, чтобы не прозевать самого интересного, но теплая печь так приворожила меня, что я засыпал прежде, чем принять это решение.

Помогло солнце: сквозь толстые оконные стекла оно подобралось к моему изголовью и пекло совсем не по-северному. Я. вскочил и, мигом одевшись, вышел во двор.

В сером войлоке облаков солнце прожгло дыру и оттуда пальнуло таким жаром, что стало больно глазам. Лучи забегали по земле, разбудили ее, и все, что вчера лишь угадывалось сквозь одноцветную сумеречную мглу, получило свою окраску и свои очертания.

Отсюда было видно далеко-далеко. Длиннющей санной улицей катилась белая Мезень. Богатырскими шеломами нависли над ней холмы. Поголубел воздух от мороза, поголубели дальние леса за рекой.

Цепочка свежих следов привела меня к «заводу». Он был похож на баню и сарай одновременно. Черный сажный дым реял из печной трубы.

Афанасий Егорович сидел на корточках и, не мигая, следил за огнем. В огромном зеве печи, обставленные грудой черепков и сосновыми полешками, стояли вчерашние горшки и ладки. Сейчас они выглядели черными и мутно-желтыми, невзрачными, и я неосторожно сказал об этом Лочехину.

— Ты погоди, погоди, — осадил меня гончар. — Дай огню силу набрать.

Прищурив здоровый глаз, он смотрел в печь на пляшущие язычки пламени и время от времени подкладывал новые поленья.

Елена Афанасьевна позвала нас обедать, но старик отказался — уходить от печи было нельзя. Мы закусили на скорую руку... Вот уже пять часов топился «завод», и все это время старик сидел в молчаливом напряжении, ожидая нужных ему красок. И они пришли: вот исчез, будто растворился дым, не стало красных язычков — один ровный светлый жар полыхал внутри. Посуда просвечивалась насквозь; пламя очищало глину — она наливалась то темно-красным, то бронзовым чистым светом.

Под вечер — печь уже остывала — Лочехин вынул из зева ближнюю ладку. Он держал ее ватными рукавицами, посуда, была еще горячая, с окалинами по краям. Щелкнув для пробы по дну, он приложил ее к уху: «Звенит... землица наша. А коли звенит, значит порядок». Лицо старика было розовым и молодым.

Мы вышли на улицу. Из трубы лочехинского «завода» струилось марево — оно отсвечивало тусклым перламутром.

...Прошло два месяца, и я решил позвонить в Тимощелье, узнать, как дела, а заодно поздравить стариков с весенними праздниками.

Архангельск включился сразу же, но потом грянул детский хор, и телефонистка, соединяя меня с Мезенью, долго пыталась перекричать местную радиопередачу. И как только я услышал знакомый скорострельный говорок: «Москва, говорите дак!» — я сразу представил себе стаю озябших домов на крутом угоре, и перламутровый дым из трубы, и дальние, поголубевшие от мороза леса...

— Лочехин слушает, — сказал Лочехин на фоне детских голосов.

Старик обрадовался моему звонку.

— Дело-то вишь какое, — объяснил он торопливо. — Здоровья уж у меня нет, и руки слабы. Робим мы, робим, а заробить не можем... Кликнул бы ты: есть, мол, такой Лочехин на Мезени, горшечник старый. Все про глину знает. Пусть идут ко мне — ремеслу учить буду, секреты открою. Глины-то у нас — ой сколько много!.. Слышь, что ли?

Олег Ларин

В 1923 году сначала в английских, а затем в газетах многих других стран появились заголовки «Величайшее открытие в Фивах», «Несметные сокровища Египта», «Тутанхамон появляется из небытия». «Запалом» этой сенсации стала найденная 6 ноября 1922 года в Долине царей нетронутая гробница одного из самых загадочных египетских фараонов — Тутанхамона. Кто этот фараон, о котором заговорил весь мир? Что знали о нем до раскопок его погребения? Известно, что Тутанхамону было всего девять лет, когда он вступил на престол, и восемнадцать, когда он скончался. От периода его правления до нас дошло немного памятников, да и то часть из них, как оказалось, были «переписаны на свое имя» последующими фараонами. Из письменных источников, дошедших до наших дней, самым значительным и наиболее интересным для историков был коронационный декрет Тутанхамона, начертанный на плите в большом храме бога Амона в Карнаке: «Когда его величество вступил на престол, как царь, храмы всех богов и богинь от Элефантины до болот Дельты пришли в упадок, их святилища обезлюдели и превратились в развалины, заросли травой, их часовни перестали существовать и сделались местом, по которому ходят. Земля перевернулась вверх дном, и боги отвернулись от нее... Но когда мое величество поднялся на трон отца и начал править страной, Черная земля и Красная земля (то есть Египет и Ливия) находились под его наблюдением», тогда, как говорится далее, царь посоветовался со своим сердцем, повелел открыть храм Амона в Фивах, храмы всех других богов во всех городах Египта, вернуть им все владения и сокровища и назначить жрецов в каждый храм. Этот декрет подводит итог одному чрезвычайно бурному событию в египетской истории. ...В XIII веке до нашей эры на египетский престол вступил фараон Аменхотеп IV. Еще до его царствования между жречеством Амона и фараонами отношения были весьма обостренными. Жрецы Амона проводили идею о том, что фараоны одерживают победы над врагами благодаря Амону. Это снижало значение фараона, ставило царя в зависимое от жрецов положение и в конце концов привело к открытому конфликту: Аменхотеп провозгласил единым богом Египта бога Атона в образе солнечного диска с расходящимися во все стороны лучами. Каждый луч оканчивался рукой, держащей знак «анх», то есть жизнь. Так символически изображалось, что единственный податель жизни бог Атон, а вместе с ним и царь, так как понятие «царь» и «бог» было отождествлено. Аменхотеп переменил свое имя, которое означало «Амон доволен», на Эхнатон — «Благой для Атона». Он перенес столицу из Фив во вновь выстроенный город на берегу Нила, назвав его Ахет-Атон («Небосклон Атона»). Эхнатон окружил свой двор и храм людьми из незнатных родов и повелел закрыть храмы всех остальных богов. Старая знать и потерявшие власть жрецы низверженных божеств вынуждены были подчиниться деспоту, но не смирились и ждали удобного случая, чтобы вернуть былое могущество. Этот случай наступил после смерти Эхнатона и очень краткого правления его преемника Сменхкара, который умер почти сразу после вступления на престол. И тогда трон занял девятилетний царь, имя которого было выдержано в традиции эхнатоновской реформы — Тутанхатон, что означало «Живая статуя Атона». Бывший царедворец Эхнатона Эйе, который стал фактическим правителем Египта при царе-мальчике, очень быстро нашел контакт ее старой знатью и жречеством, и прежняя религия вскоре была восстановлена. Об этом и говорится в декрете нового царя, который стал называться Тутанхамон — «Живая статуя Амона». Однако, несмотря на то, что правление Тутанхамона засвидетельствовано документами, его гробница не была найдена, хотя в Долине царей (так называют место, где сосредоточены царские погребения, на западном берегу Нила, в районе Фив) проводились многочисленные раскопки. Но английский археолог Говард Картер был уверен, что могила Тутанхамона находится там. В 1915 году Картер получил концессию на раскопки в этой долине. В течение долгих семи лет — семи раскопочных сезонов — шла работа. В сегодняшнем выпуске «Курьера «Вокруг света» читатель познакомится с отрывками из полевых дневников Картера о заключительном этапе раскопок. Дневники эти были опубликованы в английской печати в 1972 году. (Часть этих записей Картер использовал в своей книге «Гробница Тутанхамона», изданной вскоре после его раскопок. Русский перевод этой книги вышел в 1959 году очень небольшим тиражом, и книга давно уже стала библиографической редкостью.)