Олекса хорошо знал характер друга и поэтому не придал особого значения его словам. Он, как обыкновенно, поздоровался, достал сигареты, сел к окну, где всегда сидел, и приготовился подробно рассказывать, как ездил во Львов, какой получил паровоз, как разукрасила его комсомольская бригада. Но Василь Гойда неожиданно направил разговор совсем на другие рельсы. Закуривая, он сказал:

— Недавно у меня была Терезия…

Олекса испуганными глазами смотрел на друга и ждал, что тот еще скажет.

— Привет тебе передавала, — добавил Гойда. — Удивляется, почему ты ее забыл, почему перестал ездить на своем мотоцикле на Соняшну гору.

— И больше ничего она тебе не говорила? — спросил Олекса. Лицо его окаменело, голос зазвенел.

Гойда сделал вид, что не замечает перемены ни в лице Олексы, ни в его голосе.

— У нас с Терезией большой был разговор, всего не упомнишь.

— Про меня она больше ничего не говорила?

— Про тебя? Постой, дай вспомнить. Да, вот!… «Соскучилась я, говорит, по Олексе, а он, дурак, не догадывается об этом, не показывается над Тиссой».

— Василь, ты брось эти свои шутки! Я с тобой серьезно. Знаешь, ты, что Терезия сделала? Она… она… — Олекса махнул рукой, отошел к окну.

Гойда похлопал ладонью по спине Сокача.

— Правильный у тебя язык, Олекса, умница: отказался слушаться твоей глупой головы и ревнивого сердца. Эх, ты!… Поверил сплетням…

Олекса круто, всем корпусом повернулся к Гойде, воскликнул с гневом и болью:

— Не сплетни это! Я сам разговаривал с Иваном Белограем и собственными ушами слышал, что он говорил.

— Интересно, что он тебе говорил?

— Ну… почему он демобилизовался, почему приехал в Закарпатье. Ради нее все это сделал. Оказывается, он ее жених. Вот! А я, дурак… И не мне одному он хвастался своей невестой: все депо знает.

— Он, и должен был хвастаться, такая у него была роль. А вот ты, Олекса, должен был бы поехать к Терезии и поговорить с ней, правда то или неправда.

— Правда!

— Ничего ты не знаешь.

— Знаю! Она с ним давно переписывалась, я сам его письма читал.

— Вот видишь!… Терезия показывала тебе белограевские письма. Значит, никакого жениховства не было. Переписывалась с ним, как с другом, как с солдатом, который освобождал Закарпатье, а ты…

— Ты брось ее защищать, не стоит она!

— Стоит! — закричал Гойда. — Слушай, голова, два уха, когда ты разговаривал с Иваном Белограем?

— Давно.

— С тех пор не видел его?

— Нет.

— И не увидишь. Иван Белограй исчез. Уехал из Явора… Куда? В неизвестном направлении. Почему? Потому что… Одним словом, он понял, что Терезии ему не видать, как собственных ушей, и драпанул. Подробности я расскажу тебе в другой раз. Вот и все. Между прочим, какое на тебя произвел впечатление этот Иван Белограй? Говорят, с виду он был симпатичным парнем. Как по-твоему?

— На такой вопрос я уже отвечал. Что это вы все так интересуетесь Белограем?

Гойда подбежал к другу, схватил его за руку:

— Ты сказал, что уже отвечал на такой вопрос? Кто еще интересуется Белограем?

— Из Львова приехал на практику Андрей Лысак. Вот он и допрашивал меня: верно ли, что Белограй жених Терезии, когда я видел его, до отъезда или после приезда, красивый ли он…

— Андрей Лысак? Франт с Железнодорожной? Сын портнихи? Откуда ты его знаешь?

— Собирается, на моем паровозе практиковаться. Хочет стать машинистом.

— И как ты ответил на его вопросы?

— Как и полагается. Послал ко всем чертям.

— И правильно сделал. Олекса, слушай меня внимательно. Ты любишь Терезию. Она тебя тоже любит. И не переставала никогда любить. Если ты себе не враг, если считаешь меня своим другом — верь моим словам! Верь и завтра же садись на свой мотоцикл, мчись на Соняшну гору, обними и поцелуй Терезию. Можешь ей ни одного слова не говорить, только обними и поцелуй. И все будет в порядке, как и раньше.

Убежденность Гойды, его загадочный тон обескуражили Олексу Сокача:

— Василь, ничего не понимаю… Ты чего-то не договариваешь.

— Не договариваю, правильно. Договорю потом, когда буду иметь право. Ясно?

— Кажется, начинаю догадываться.

— Ну, так делай это молча, ни с кем не делись своими догадками. — Он многозначительно улыбнулся: — Этого требуют интересы твоего счастья, а также государственные интересы.

Так, полушутя, полусерьезно, закончил разговор Гойда с Олексой Сокачем.

Олекса вернулся домой поздно вечером.

Мать Олексы, как всегда, не ложилась, ждала его возвращения.

Анна Степановна души не чаяла в сыне. У нее была только одна тревога, одна забота, одна радость — Олекса. Просыпалась она, когда он еще спал; ложилась, когда он уже спал. С утра до ночи трудилась: готовила завтрак, обед, стирала белье, разглаживала рубашки, штопала носки, вязала из шерсти телогрейки, шарф или рукавицы. У Олексы всегда были и новые рубашки, и свежая обувь, и хороший костюм, не переводились сигареты. Бережливая Анна Степановна умела тратить деньги так, что Олекса ни в чем не испытывал недостатка. К деньгам, заработанным сыном, прибавляла изрядную долю своих. Прекрасная вышивальщица, унаследовавшая это ремесло от матери и бабушки, от несравненных ясеницких мастериц, она зарабатывала порядочно.

Никогда она не жаловалась Олексе ни на какие свой болезни и заботы. Но зато каждый день спрашивала, как он, Олекса, работал, с кем встречался. Больше всего мать интересовалась его дружбой с Терезией. Тут ее любопытство не знало границ. Все ей надо было знать: не разбаловалась ли она, став знаменитой виноградаршей, добрая, или злая от природы, почитает ли свою мать, что умеет делать, кроме выращивания винограда, любит ли наряжаться, бережливая или мотовка. Олекса, посмеиваясь, утешал мать: «Хорошая она, мама, не беспокойся». Но разве есть на свете слова, которые могли бы примирить мать с тем, что ее сын уже не всецело принадлежит ей, что его сердцем овладел кто-то другой…

Мать молча поставила перед Олексой ужин. Пока он ел, Анна Степановна сидела у плиты, сердито постукивая спицами и не поднимая глаз. Он поужинал, закурил и, подойдя к матери, прижался щекой к ее щеке.

— Эх, Олекса, Олекса… — Анна Степановна положила на стол аккуратный, в темнокрасном переплете томик «Молодая гвардия». — Вот, твоя Ганна-Терезия просила передать.

— Ганна? — Олекса схватил книгу, раскрыл ее, ожидая увидеть письмо или, на крайний случай, какую-нибудь надпись на заглавной странице. Ни письма, ни надписи не было. Встряхнул книгу, перелистал страницы — ничего. Он перевел взгляд на мать, хотел спросить у нее, когда была Терезия, что она говорила, в каком была настроении. В глазах матери он увидел осуждение его радости.

Под окном послышались шаги, и кто-то забарабанил пальцами в стекло:

— Эй!… Товарищ Сокач!

— Кто там? — Олекса открыл окно.

В палисаднике, держась за шершавый ствол цветущего абрикосового дерева, стоял знакомый парнишка из депо, рассыльный Грицай. Олекса ясно видел облупленный нос Грицая, его крупные губы, рыжую голову, парусиновые туфли на босых ногах и все-таки не поверил глазам. О, появление Грицая в столь позднее время означало так много, что поверить сразу было нелегко.

Олекса молча смотрел на позднего гостя.

— Что так смотришь? Не узнаешь?

И какой же у Грицая славный голос, как много он обещает! И какой он вообще весь замечательный, этот неприкаянный, без отца и матери, парнишка!

— Ты чего пришел? Что тебе надо? — спросил Сокач.

— Твою машину срочно, сверх всякого графика, заправили. В двадцать три ноль-ноль. Покурим, а?

Сокач достал пачку сигарет «Верховина», бросил ее на подоконник.

Грицай аккуратно размял сигарету, зажег спичку, закурил. Олекса терпеливо ждал.

— Заправили, говорю, твою машину, — повторил рассыльный. — Так что готовиться надо в поездку.

— Когда ехать? — Олекса притворно зевнул.

— На семь тридцать приказано вызвать.

— Куда поедем?

— На «Северный полюс».