Он перебил:

Да, такой пузатый и седой, что его можно спутать с бе­ременной бабушкой.

Ни с какой беременной бабушкой его не спутаешь! – она явно разозлилась. - Я хочу сказать, он не такой уж... Я люб­лю его, между прочим, а он меня.

Не думаю, - сказал Игорь. - Разве можно любить челове­ка, не зная его, видя его раз в неделю.

Ну вы же, как говорите, полюбили меня. Даже имени мо­его не зная.

У меня для вас десяток нежных имен. И мне кажется, я знаю вас гораздо лучше, чем он.

Вам кажется.

Возможно. Но я знаю наверняка, он вам не пара. У него семья, а вы, как и я, одиноки. Для вас он лишь мужчина по субботам.

Как вы смеете!.. постойте!.. когда мы... вы смотрели?..

Нет, ну что вы! Мне, признаться, было неприятно ви­деть вас в объятиях этого пузача. - Игорь повысил голос: - Да не мелькайте вы туда-сюда! Присядьте, успокойтесь...

Только попробуйте позвонить еще раз!

Она бросила трубку и, подойдя к окну, зашторила его плотно, как никогда.

Игорь закурил и тут же перезвонил. -Да...

- Если вам когда-нибудь станет грустно...

Короткие гудки оборвали его на полуслове.

Он докурил и перезвонил снова.

Оставьте меня в покое! - потребовала она. - Я вызову милицию!

И что вы им скажете?

Что вы - извращенец.

Потому что люблю вас?

Потому что вы ненормальный.

Я нормальный, и, видимо, в этом моя беда.

-Теперь вы пытаетесь вызвать во мне чувство жалости?

А у меня есть шанс?

У вас ни единого шанса!..

Позвольте хоть надеяться, что мы...

Не позволю.

Но больше вас не видя, я хочу хотя бы слышать...

Зачем?

-Хочется.

Мало ли что вам хочется! Сегодня хочется слышать, завтра трогать.

Прошу вас, не думайте обо мне плохо.

- Я вообще не собираюсь о вас думать.

Короткие гудки.

Вечером она раздвинула шторы и посмотрела на дом на­против. Шестой этаж... Он сидел у окна, читал... Вот он отло­жил книгу в сторону, привстал. Она жестами показала, дес­кать, перезвони... Он кивнул.

- Добрый вечер, - услышал он в трубке мягкий теплый голос. - Моя беременная бабушка сегодня не придет, у него сын заболел. - Она вздохнула. - Может, сегодня мы попьем чай не только в одно время, но и на одной кухне? Только лучше вы приходите ко мне, а то я, как видите, не совсем одета.

Хотите - верьте, хотите - нет, но буквально через месяц они поженились. А чтоб вы не думали, что это сказка, я чест­но признаюсь, что через три года они развелись. Ничего не попишешь - характерами не сошлись. Они снова стали жить отдельно. А свою дочь он часто видит в окне напротив.

ХУЛИГАНЫ

Утром меня разбудила зубная боль.

Зуб этот тревожил и раньше - в последний раз накануне вечером, - но то была терпимая боль, ноющая, ненавязчи­вая... К ней скоро привыкал и мог игнорировать. В крайнем случае, я уделял ей внимание каким-нибудь дешевым обезбо­ливающим.

Теперь боль, возмужав, искажала лицо и пронзала все мое тело насквозь.

Целый день я провел в невероятных муках и в безуспеш­ном самолечении.

Бомбил воронку проклятого зуба таблетками анальгина, придавливал ломтиком сала, полоскал содой, травил нико­тином и даже пытался замаливать, давая Господу Богу клят­венные обещания, что если боль пройдет, я брошу курить и заниматься онанизмом.

Боль не проходила.

Я то метался по квартире, то, свернувшись калачиком на диване, покачивался из стороны в сторону, стараясь убаю­кать зубную боль.

Ближе к вечеру, часам к семи, за мной зашел Брюховецкий. Принес голубцы в литровой банке. После смерти матери, с пятнадцати лет я жил один, и Брюня время от времени - вот уже четыре года - подкармливал меня.

- Похавай, - сказал он, - и пойдем прогуляемся.

Я знал, что скрывается за этим безобидным предложени­ем. Прогуляться - означало, как обычно, ходить по улице и провоцировать крутых на драку.

В середине девяностых крутых было много. В кого ни плюнь - все крутые, все бригадные...

Редкий вечер обходился без драк.

Местная братва неоднократно делала нам замечания. Старшой их, Куринной, говорил, дескать, вашу мать, пацаны, что за беспредел вы на районе устраиваете. Что ни день -инцидент, а то и несколько. Без понятий, в наглую, кого по­пало... Тупо! А главное, говорит, себя пожалейте. Ведь рано или поздно, нарветесь! Либо завалят вас, либо менты закро­ют. Оно вам надо? Некуда энергию девать? Скажите, мы най­дем ей куда более практичное применение. Вопросы?

Вопросов не было. Слегка оправдываясь, мы виновато ки­вали, каялись...

Пару дней мы держали себя в рамках приличия. Дышали тише мышат. Потом что-то вдруг обязательно случалось. Кто-то нам что-то не то сказал, как-то косо посмотрел, заце­пил... Ну, и понеслась!.. И на следующий день, и на следую­щий. .. Ну не любили мы, терпеть не могли всех этих модных и крутых, всех этих псевдоавторитетов в дорогих шмотках и с дешевыми понтами.

Но на сей раз я Брюне сказал:

Не могу. Зуб болит.

Зуб? - переспросил Брюня и показал кулак. – Давай выбью.

Брюховецкий, в отличие от меня, парень здоровый, нака­чанный. Кулак его с мою голову. И юмор у него соответствен­но тяжелый, грузный такой.

Иди ты в жопу, - говорю. - Я серьезно. Боль такая, пря­мо с балкона сигай.

Тогда сначала ко мне. Я тебе такую таблетку дам - лю­бую боль как рукой снимает.

Звучало это убедительно, а может, мне просто очень хоте­лось в это верить. Я накинул кожаную курточку, кепчонку...

Брюховецкие жили в соседнем подъезде на последнем этаже, в большой четырехкомнатной квартире.

Мы отправились, по своему обыкновению, через крышу.

Лишь только мы вошли, пока я закрывал дверь, Брюня исчез в неизвестном направлении. Я минут пять потоптался в прихожей, затем отправился на его поиски.

Вся родня Брюни была в полном сборе.

Мать его, прижав плечом телефонную трубку к уху, пре­парировала на кухне полудохлую рыбу и обсуждала с подру­гой последний роман Лукьяненко. Дед в бабушкиных очках вычесывал на балконе у Ральфа блох. Отец в гостиной, разва­лившись на кушетке с пультом в руке, безостановочно пере­листывал телеканалы и ворчал, что по выходным смотреть нечего. Рядом сидела в кресле бабушка и тихо удивлялась, куда подевались: ее очки, телефон и дедушка.

Никто из них не обращал на меня особого внимания. Только дед буркнул что-то, чего я не разобрал, то ли «опять ушла блоха», то ли «блядь, нашли лоха».

Слоняясь по квартире, я даже заглянул в детскую. Иван-а - младшая Брюнина сестренка пяти лет - рисовала, напе­вая, как всегда, на несуществующем языке:

Клюнзя блитке торчи, ляпки жопля скло-о-ось, сюскад-

раскли спорли, о-о-ось!

Что ты рисуешь?

Это... такая... - запинаясь отвечала Иванна, склонив голову набок, - ну, это такая... абстракция...

Я, заинтригованный, подошел ближе.

- Какая же это абстракция? - спросил несколько разоча­рованно. - Это трактор.

Подумав, Иванна согласилась: -Да, это такой... абстрактор.

Потрусаючи! - сказал я так, как это слово произносила сама Иванна.

Не потрусаючи, - поправила она, - а потрусающе!

Изюмительно!

А давай поиграем в одну игру, - предложила Иванна.

В какую? - я присел около нее на корточки.

- В игру «Девочка и вентилятор».

-Научи.

- Уф, ну и жара! - воскликнула она и, ткнув пальчиком в мой нос, приказала: - Дуй!

И подставила лицо, прикрыв карие глазки. Я дунул.

- Еще, еще! Уф, ну и жара! Аж сердце разрывается!

- Это и вся игра?

-Дуй!

- Мне надоело, Иванка. Я больше не хочу быть вентилято­ром. Это грустно. Грустно быть вентилятором.