Понравилось, - подтвердила она. - Но ты пишешь по­верхностно. Тебя спасает воображение читателя.

Ну и славно.

Зомберг, по большому счету, права. Я и сам давно заме­тил, что пишу так, как в молодости читал классические ро­маны: совсем пропускаю описания природы и едва скольжу по описанию места действия и действующих лиц. Также ме­ня мало интересуют малосущественные детали. Важны толь­ко человеческие взаимоотношения.

После этого разговора, Зомберг стала называть меня «наш карманный Довлатов».

Я спросил ее:

А почему - карманный?

Потому что ты - меньше.

Особенно этому прозвищу радовался Чичиков. Все подхи­хикивал да повторял:

Карманный Довлатов.

Слушай, - предложил я, - если тебя так это радует, то на­зывай меня «дешевый карманный Довлатов».

Почему - дешевый?

Потому что проще. Могу и в бубен дать.

Чичиков пресек свое веселье и обиженно пробурчал:

Думал, ты понимаешь юмор.

Юмор - да.

Вообще-то я за то, чтобы люди носили прозвища. Имена-то даются заранее, до того как сформировалась личность, и часто не соответствуют человеку.

26.

Возвращаюсь вчера вечером домой и застаю на кухне плачущую Соню, а вокруг нее суетящихся Седого и Полков­ника.

Что случилось? - спрашиваю.

Ответил Седой:

Ее отец заговорил.

Так это же хорошо... Нет?

На этот раз ответил Полковник:

- Он просил Одри принести ему яд.

Всхлипывая, Соня сказала:

Я не знаю, что делать. Я всегда его слушалась. Но я же не могу его отравить.

Конечно, нет, - воскликнул Танилюк.

Но с другой стороны, - возразил Полковник, - я его пони­маю.

Что ты имеешь в виду? - спросил я.

-Будь я в ситуации ее отца, я бы тоже выбрал этот путь.

После этих слов, как в кино, заиграла музыка. Я схватил­ся за телефон и ушел в комнату.

-Алло.

- Здравствуйте, Леонид. Меня зовут Татьяна. Я секретарь оргкомитета «Новой премии».- Очень приятно.

-А мне приятно вам сообщить, что вы вошли в тройку ли­деров в номинации «Малая проза». -О!..

Да. Мы хотим вас пригласить на церемонию награжде­ния. Она будет происходить в Москве шестнадцатого апреля.

Вы сможете приехать?

Конечно.

Мы закажем на ваше имя номер в Президент-отеле. На три дня. Проезд и проживание будут нами оплачены.

Спасибо.

Запишите на всякий случай мой номер. И я вам сейчас вышлю на электронный адрес всю нужную информацию.

Супер.

После звонка я какое-то время не мог прийти в себя. Си­дел и смотрел на телефон, словно это он был причиной моего успеха.

Итак, я в двух шагах от победы. От меня уже ничего не за­висит. Осталось просто ждать.

Я набрал номер Лирчука.

Здорово, Саня.

Привет.

Голос его мне показался мрачным.

Хочу предупредить, мне нужно будет уехать на несколь­ко дней. Может, подыскать себе замену?

Не надо. Ничего не надо. Меня сегодня уволили.

Да ты что?

Я сегодня оговорился. Вместо слов: «Цепной кобель меч­тает о будке и миске», сказал...

Понятно. Ну и что? Оговорки у всех случаются.

Значит, это стало лишь поводом.

Сильно расстроился?

Ну а ты как думаешь? Столько лет отдал этому радио.

-Ты не отдавал, ты продавал.

В смысле?

-Тебе же платили, правильно?..

Чувак, меня десятки раз звали на другие радиостанции, но я оставался верен...

Верность, - говорю, - собачье достоинство.

- Да пошел ты!..

И связь оборвалась. Вероятно, Лирчук бросил трубку. Его можно понять. Я его понимаю...

27.

Я вернулся на кухню. Атмосфера там поменялась ради­кально. Полковник и Седой о чем-то яростно спорили, а Одри, наблюдая за ними, умиленно улыбалась.

У каждого человека, - говорил Полковник, - есть право жить, а значит, при желании, он может и отказаться от это­го права.

Мы - христиане, - бил себя в грудь Танилюк. - Мы - пра­вославные!

Ну и что? - спросил Полковник.

Наша религия порицает самоубийц.

Ну если я соглашусь, - сказала Соня, - то грех будет на мне. Формально, папа не будет считаться самоубийцей.

Седой презрительно скривился:

-Ты думаешь, на том свете нас будут ждать формалисты. Они будут зрить в корень. Она повернулась ко мне:

- А ты что скажешь?

Я принялся размышлять вслух:

- Ну это очень сложный вопрос... Хотя бы потому, что де­ло касается не моей жизни, а жизни другого человека. Тут нельзя руководствоваться лишь логикой и собственными убеждениями.

Я помолчал, подыскивая слова, и продолжил :

- Тут смотря как к этому относиться. Вот раньше жили народы, у которых было принято оставлять стариков в одиночестве, на явную смерть. Те умирали добровольно, не же­лая быть молодым обузой. Вспомните рассказ Джека Лондо­на «Долина предков». Там та же история. Она ведь не приду­мана. Но это было в старину. Хотя еще совсем недавно – я читал - в горных деревнях Японии старики и старухи требо­вали, чтобы их отводили в горы умирать голодной смертью. Там даже есть гора, называется Обасутэяна, в переводе - «го­ра, где оставляют бабушек». Сами понимаете, совсем другая культура. Правда, твой батя не так уж стар. Более того, он за­говорил, значит, он выздоравливает, ему надо бороться. Но если он не хочет, это, возможно, его право. Помните, что ска­зал Френсис Бекон по этому поводу?

Мы не такие старые, - пробурчал Седой, - как тебе ка­жется.

А что сказал Френсис Бекон? - спросил Полковник.

Я приосанился, как делаю всякий раз, когда появляется редкая возможность блеснуть интеллектом.

- Дословно его высказывание звучит так: «Если недуг признан неизлечимым, лекарь должен обеспечить пациенту легкую и мирную кончину, ибо нет на свете блага большего, нежели подобная эвтаназия...»

Вы убийцы! - воскликнул Седой.

Но ведь это его решение, - возразил Полковник.

Он сейчас не в состоянии мыслить адекватно.

Полковник улыбнулся:

Тем более. Ты пойми, старичок, самый ценный челове­ческий орган - мозг. Когда он выходит из строя - нужно от­ключать все остальное.

Знаешь, ты кто? - закричал Седой. - Солдафон-убийца!

По-твоему выходит, что всех сумасшедших надо мочить?

Да я применительно к себе говорю. Будь я на его месте, я бы тоже этим путем пошел.

Да поймите же, - сказал Танилюк через паузу, - только Господь решает, кому и сколько отпущено.

Но это если он есть.

Танилюк обалдело расширил опухшие веки.

Что значит - если есть? Да я после этих слов бухать с то­бой за один стол не сяду.

Я переживу.

Я говорю серьезно! - настаивал он.

Да ладно тебе, - махнул я на него рукой. - Тоже мне - свя­той угодник! А кто по пьяни принял мусульманство?

Танилюк вскочил, как ошарашенный, и заорал вне себя от ярости:

Ты не смеешь! Тот ритуал ничего не значил! К тому же мы все были пьяны!..

Не ори, Чехонте спит.

Кто спит? - спросил Полковник.

Чехонте.

Наш котенок, - объяснила Одри.

-Теперь я точно пить с вами не стану, - сказал Седой и от­вернулся к окну.

- Ты вообще не должен пить. Как истинный...

Мусульманин, - закончил за меня Полковник.

Прекратите его обижать, - вступилась Одри за Седого. -Он лучше вас двоих. Он добрый.

Я сказал:

- Я иду за билетами и в книжный. Послезавтра я лечу в Москву.

Купи Чехонте молока, - попросила Одри.

А мне сигарет, - попросил Полковник.

А мне водки, - не смог сдержаться Танилюк.

Нет уж, сами, ребята, сами.

Зачем я лечу в Москву, никто не поинтересовался.

28.

Пытаюсь следить за литературными новинками, но де­лаю это плохо. Беру с полки книжного магазина книгу. Чи­таю: «Сильный, порывистый ветер, в бессильной ярости пы­таясь сбросить совершенно чужих, среди вечного царства льда, снега и скал, людей, неистово рвал высокогорную па­латку, швыряя все новые и новые заряды снежной крупы в застывшие бородатые лица молодых и по-настоящему сильных альпинистов». И все! Не могу. Но я упорно читаю дальше. И вдруг понимаю, что думаю о чем-то своем, и в кон­це второго предложения - второе длиннее первого - не по­мню, с чего оно началось.