Должен был, но не смог, не успел: не позволили чекисты. И на следующий день Коллегия ЧК приняла единственно правильное и возможное в тогдашних прифронтовых условиях решение: белогвардейского лазутчика и шпиона Перелыгина – расстрелять.

С этих пор председатель ЧК стал все чаще поручать мне несложные оперативные задания. А в редкие свободные минуты продолжал, как и прежде, охотно рассказывать о задачах и принципах многогранной чекистской работы. Иной раз такие беседы затягивались далеко за полночь, зато каждая из них надолго западала в душу, заставляла серьёзнее и глубже оценивать чекистскую службу, более строго и самокритично относиться к самому себе.

– Надо помнить о самом главном, – не раз подчёркивал Янкин, – о том, что партия поставила перед нами задачу ни на день, ни на час не ослаблять борьбу с врагами Советской власти. Расслабимся, притупим бдительность, и беды не миновать – враги только этого и ждут.

А врагов у Советской власти было тогда много. На фронтах – озлобленный и беспощадный белогвардейский сброд. За границей – пышущие ненавистью империалисты Антанты. В нашем тылу – контрреволюционные заговорщики, шпионы, саботажники и диверсанты. Не меньшую ненависть, чем они, питали к Советской власти расхитители всех мастей, атаманы бандитских шаек, ворочавшие миллионными состояниями крупные спекулянты.

Особенную неприязнь вызывали у Янкина именно они. Яков Фёдорович даже заметно краснел, когда начинался разговор о спекулянтах.

– Ты не думай, – говорил он, – что матёрый «миллионщик» менее опасен, чем, скажем, белогвардейский шпион или отпетый бандит, с обрезом под полой подстерегающий сельского активиста на безлюдной дороге. Разоблачить вражеского разведчика, поймать и обезвредить бандита иной раз бывает легче, чем вывести на чистую воду и схватить за преступную руку осторожного, хитрого, изворотливого махинатора-спекулянта. Шпион чаще всего действует в одиночку, реже с небольшой, строго законспирированной группой своих сообщников. Он может провалиться в любую минуту, в любом месте: стоит сболтнуть, допустить неосторожность – и готов. Бандит неизбежно оставляет следы, по которым его рано или поздно найдут. А спекулянт? Попробуй разгляди его под маской скромного, незаметного советского специалиста в окружении десятков подкупленных им служащих. Так запрячет свои делишки во всяких там дебетах-кредитах и канцелярских гроссбухах, что сам черт ногу сломит! Он опасен, я бы сказал, в государственном масштабе. Разлагает людей, растлевает людские души, раз, – Яков Фёдорович начал загибать пальцы на руке, – подрывает основы всей экономики страны, два; разрушает нормальную работу промышленности, сельского хозяйства, транспорта, снабжения – всего народного хозяйства, три. Ясно тебе, почему спекулянты, валютчики, расхитители являются не меньшими врагами Советской власти, чем белогвардейцы, налётчики и бандиты всех мастей? Разговор у нас с ними может быть только один – как с самыми злейшими врагами трудового народа!

Он помолчал, щуря недобрые, беспощадные в эту минуту глаза, и продолжал уже немного сдержаннее, в товарищеском доверительном тоне:

– Только не забывай, Митя, что от нас, чекистов, требуется особенный, чуткий, очень внимательный подход к каждому человеку, пусть даже и показавшемуся на первый взгляд в чем-то виноватым. Ну, скажем, крестьянин, хотя бы и середняк, в базарный день привёз на городской рынок продать свои продукты: спекулянт он или не спекулянт? Конечно же, нет! В деревне сейчас ни гвоздя, ни подковы, ни кожи для сапог не достанешь. Вот и везёт. Сам впроголодь сидит, а десяток яиц, фунтик масла, полмешка муки на рынок везёт: продаст или обменяет на необходимое. Поэтому и требует от нас партия: «Тюрьма – для буржуазии, товарищеское воздействие – для рабочих и крестьян». И требование это – самое главное условие во всей нашей чекистской работе.

Яков Фёдорович ещё раз напомнил изданный незадолго до этого, в феврале 1920 года, приказ за подписью Ф.Э.Дзержинского, в котором особо подчёркивалась необходимость строжайшего соблюдения советских законов в работе органов Чрезвычайной Комиссии. «Прежде чем арестовать того или иного гражданина, – говорилось в приказе, – необходимо выяснить, нужно ли это. Часто можно, не арестовывая, вести дело, избрав мерой пресечения подписку о невыезде, залог и т.д.».

Приказ обязывал председателей Чрезвычайных Комиссий и членов Коллегии ЧК твёрдо знать все декреты Советской власти и неуклонно выполнять их, дабы не допускать ошибок.

Получали мы и другие аналогичные правительственные директивы о строжайшем соблюдении революционной законности. В одной из них не в первый раз подчёркивалось, что в тюрьмы должны идти только те люди, которые по характеру своих преступлений действительно представляют собой опасность для Советской власти. Лишь при соблюдении этих условий аресты будут иметь смысл. В противном случае шпионы, террористы и организаторы восстаний останутся на свободе, а тюрьмы окажутся заполненными людьми, допустившими непреднамеренные ошибки. Феликс Эдмундович не уставал напоминать: ни один рабочий, ни один крестьянин не должен быть арестован, если нет основательных, тщательно проверенных данных о серьёзности его проступка. И даже будучи арестованными, такие люди должны встречать со стороны чекистов по отношению к себе, к своим родным и знакомым как можно большую доступность и вежливость, не карательные, а воспитательные меры воздействия.

Вскоре и мне пришлось столкнуться с одним из подобных случаев.

В ЧК поступило коллективное заявление жителей пригородного села о том, что их односельчанин Пётр Завьялов открыто распевает белогвардейские частушки, призывающие к свержению Советской власти. Авторы заявления настойчиво требовали, чтобы Завьялов был немедленно арестован и привлечён к ответственности. Они подчёркивали, что больше не намерены терпеть этого антисоветчика в своём селе.

Ничего не скажешь, сигнал тревожный: под видом таких «частушечников» нередко орудовали самые махровые контрреволюционные агитаторы. Частушка, анекдотик, а там и провокационная сплетня, и пораженческий слушок пошёл-покатился от деревни к деревне, будоража крестьян. Не прими меры, не останови, и как пожар, как заразная эпидемия во все концы расползётся.

Яков Фёдорович, ознакомившись с заявлением, приказал мне:

– Разберись побыстрее и доложи, в чем там дело.

Разберись…

А как разобраться, если я и в селе этом ни разу не бывал.

Можно, конечно, поехать на место, поговорить с авторами заявления. Пока мы не знаем, кто его писал. Не попытка ли это оклеветать неугодного человека, руками чекистов свести с ним счёты? Бывало и так…

В тот раз я впервые самостоятельно разрабатывал предварительный план ведения следствия и поэтому, понятно, с волнением, даже робостью, понёс его на утверждение к председателю ЧК. Вопреки опасениям, Яков Фёдорович отнёсся к нему положительно:

– Что ж, посылай повестку. Явится «певец», посмотрим, как с ним быть.

И Петру Завьялову в тот же день была отправлена повестка с вызовом в ЧК.

Ожидали мы, судя по тексту заявления, по меньшей мере взрослого парня-пройдоху, внешний портрет которого я даже успел себе мысленно нарисовать: этакий изворотливый тип с бегающими глазками, с обтекаемо-скользкими словечками и фразами. А явились два человека: симпатичный, лет сорока мужчина с русой бородой и подросток-мальчишка с румянцем во всю щеку, с весёлой лукавинкой в озорных глазах.

– Вызывали? – спросил старший, протягивая повестку. – Пётр Завьялов. По какому, извините, вопросу?

– Прошу присаживаться, – чуть растерявшись, пригласил я. – Этот товарищ… с вами?

– Тоже Пётр Завьялов. Сын. Так которого же из нас, разрешите узнать?

Чувствуя, что краснею, я не сразу сумел найти подходящие слова для ответа. Вот ведь какие ситуации иной раз подстраивает жизнь: кто же из них двоих частушечник? Кого односельчане решили гнать в шею из родной деревни? Неужели этого добродушного русобородого дядьку с умными и приветливыми глазами? Вряд ли он будет распевать подобные частушки.