– Кто «те»? – не понял я.

– Которые несколько дней назад забрались к нам через кухонное окно и едва ли не все ценное унесли. Даже на улице, мерзавцы, не оставляют в покое. Лезет, подлец: «Дай прикурить…» А сам так и зыркает, что бы такое с меня снять.

– Почему же вы в милицию не заявили?

«Кириллов» не ответил, лишь как-то безразлично махнул рукой.

Он не нервничал, не волновался, не пытался разыгрывать возмущение обыском, как это нередко делали другие. Равнодушно оделся, равнодушно смотрел, как мы производим обыск, и не менее равнодушно отвечал на вопросы. У меня даже шевельнулось сомнение: «Не ошибка ли, тот ли это „Кириллов“? Он же больше переживает недавний налёт грабителей, чем наш приход».

Между тем и самый тщательный обыск не дал ничего интересного. Если не считать кинжала, обнаруженного под подушкой.

– Не для вас, а для тех приготовил, – бросив взгляд на находку, сказал «военрук». – Думал, явятся, так теперь-то уж я их встречу…

Ни оружия огнестрельного нет, ни денег. Как же так? Не могли же немцы перебросить своего агента из-за линии фронта, что называется, с пустыми руками. Очевидно, все эти странности и загадки придётся разгадывать позднее. А сейчас пора возвращаться в управление.

– Одевайтесь, – сказал я «Кириллову». – Поедете с нами.

И на этот раз он подчинился беспрекословно: молча взял у жены приготовленный ею свёрток, попрощался и вместе с нами направился к поджидавшему автомобилю.

Поединок – допрос этого человека – вёл опытный следователь Николай Иванович Рыбаков. Поначалу, как и полагается, уточнил имя, отчество, настоящую фамилию арестованного.

И только после этого задал вопрос:

– Известна ли вам такая фамилия: Кириллов?

– Да, – кивнул «военрук», – это девичья фамилия моей матери.

– При каких обстоятельствах, где и когда вы её вспомнили?

– Вспоминал не раз, даже путал свою фамилию с этой. Вероятно, кто-либо и знает меня, как Кириллова. Не все ли равно.

– Ну, а «Лапина» вы знаете? Встречались с ним?

– Как же, вместе в немецком окружении были.

– Только ли? Не там ли этот человек стал «Лапиным», где вы сами превратились в «Кириллова»?

– Это где же?

– В немецко-фашистской разведывательной школе.

Или понял шпион, что его разоблачили, или не было у него больше сил играть двойную роль, – трудно сказать. Подумав с минуту, он с прежним равнодушием произнёс:

– Я все расскажу. Записывайте.

Поздней осенью 1942 года после лечения в полевом госпитале этот человек попал в новую воинскую часть и был назначен командиром роты. Во время фашистского наступления на Брянском направлении их часть оказалась в окружении, а вскоре сам он – в плену. На первом же допросе пленный рассказал немцам все, что знал о дислокации наших войск на этом участке фронта, о численности и вооружении продолжавшей сражаться дивизии. Рассказал все и о себе. В частности, что знает радиодело.

Показания эти, с уточнениями и подробностями, пришлось повторить и в концлагере, в городе Борисове, где офицер немецкой разведки предложил струсившему перебежчику перейти на службу к гитлеровцам.

– Выбирайте, – сказал капитан, – или вы будете работать на нас, или расстрел.

И трус согласился.

После этого он попал в борисовскую разведывательную школу, в группу радистов, где и познакомился с таким же изменником, будущим фашистским шпионом «Лапиным». Все шло по однажды и навсегда заведённому немецкому шаблону: подписка о согласии работать в пользу германской разведки, присвоение клички-псевдонима, для которой пригодилась фамилия матери: «Кириллов». И – учёба с утра до позднего вечера. Изучение приёмов фашистского шпионажа.

– Сколько раз после школы вас перебрасывали в советский тыл? – спросил Рыбаков.

– Дважды. Первый раз с группой разведчиков в прифронтовую полосу для сбора шпионских сведений. Выполнив задание, наша группа вернулась назад.

– А второй?

– Через два месяца. В апреле сорок третьего года группу из четырех человек на самолёте перебросили за линию фронта. Я и Лапин выпрыгнули с парашютами в районе станции Касторная, остальных двух разведчиков должны были выбросить поближе к Старому Осколу или Воронежу. Что с ними потом стало, я не знаю.

– Какое снаряжение дали вам немцы?

– Рацию, револьверы системы «наган» с четырнадцатью патронами к каждому, колбасу, хлеб, сахар и по восемьдесят тысяч рублей советских дензнаков на человека.

– Во что вы были одеты?

– На мне была форма старшего лейтенанта, на Лапине – старшего сержанта Красной Армии.

– А какими документами вас снабдили? Что было при вас?

– Удостоверение личности на мою настоящую фамилию, расчётная книжка, командирское удостоверение и несколько запасных бланков. Дали и незаполненные бланки истории болезни со штампом и печатью находящегося в Пензе военного госпиталя, чтобы, в случае опасности, можно было сфабриковать новые документы.

– В чем заключалось задание немецкой разведки?

– Обосноваться в районе Касторной, наблюдать за движением воинских эшелонов в сторону фронта и регулярно информировать по радио немецкое командование об увиденном.

– Что из этого вы успели выполнить?

– Ничего. Во время приземления потеряли рацию и стали немыми. Потому и решили идти не к Касторной, а прямо в Воронеж.

Так же точно, методически, продолжал фашистский холуй отвечать и на дальнейшие вопросы следователя. Ещё в Борисове, в разведывательной школе, они с Лапиным договорились, что, если удастся благополучно приземлиться, постараются пробраться в Горький, где жили родственники второго шпиона.

Побывав в Воронеже, для пущей безопасности воспользовались чистыми госпитальными бланками. Так у Кириллова появилась медицинская справка о ранении в ногу, контузии и повреждении позвоночника, а у Лапина – о ранении в бедро. Именно такие ранения они получили раньше, до позорной измены Родине. Не забыли заготовить и соответствующие, по всей форме, направления: Лапина – в распоряжение Балахнинского райвоенкомата, Кириллова – Пермского, потому что в Перми жил его отец. Но прежде чем расстаться, Кириллов почти два месяца провёл «в гостях» у своего напарника, «отдыхая» от пережитых волнений. Почему не «отдохнуть», если и денег, полученных у хозяев, хватает и не надо ежеминутно дрожать за свою шкуру… Даже тысячу рублей из тех, иудиных восьмидесяти тысяч, жене в Омск соизволил по почте перевести…

– А потом?

– Съездил на несколько дней к отцу в Пермь, а оттуда – в Омск: деньги были уже на исходе. В Омске Куйбышевский райвоенкомат признал ограниченно годным и направил военруком в среднюю школу. С тех пор безотлучно нахожусь здесь.

– Значит, деньги вы израсходовали. А где револьвер?

– Бросил в реку перед отъездом в Пермь. Зачем он мне.

Нет, Кириллов ничего не скрывал от следователя. Он даже собственноручно написал позывные гитлеровской шпионской радиостанции. Рассказал, как должны были вестись сеансы передач. Но за всем этим чувствовалось не чистосердечное раскаяние попавшего в путы гитлеровской разведки человека, а желание выжить. Остаться в живых любой ценой!

Он ведь мог вернуться на честный путь. Мог тогда, когда был первый раз заброшен в прифронтовую полосу, отделиться от соучастников и прийти с повинной. Не пришёл. Мог явиться в органы государственной безопасности, в милицию, в любую воинскую часть сразу после того, как приземлился в районе Касторной. Не явился. Мог и в Омске, в военкомате признаться во всем. Но опять-таки не признался. Более того: они с Лапиным договорились ни за что не являться с повинной и не признаваться в измене!

На что же рассчитывали эти забывшие честь и совесть подонки?

Рыбаков так и спросил:

– На что вы надеялись?

И Кириллов вынес приговор самому себе:

– Я не отрицаю факта измены Родине, потому что не воспользовался подходящими случаями для перехода на сторону советских войск, не ушёл в партизаны, а когда оказался на нашей территории, не явился к вам. Но я и не сделал ничего из порученного мне немцами. Думал так: доживу до конца войны, а там обо мне никто не вспомнит. И останется пятно измены только на моей собственной совести.