Приложил к губам, дунул: тонкий, чуть хрипловатый звук поплыл по комнате, ударился о деревянные стены, заглох, как в вате.
Игра на флейте требовала простора. Если уж не зала с высокими сводами, с каменными холодными стенами — рыцарский вариант, пажеско-королевский! — то по крайней мере широкого вольного поля, прозрачной рощицы на холме, где звук флейты станет плести среди берез — или лучше вязов — тонкую и томную паутину мелодии — вариант пастушеско-пейзанский, в стиле Ватто. Вадиму всерьез захотелось сыграть на флейте, вернее — подудеть в нее. Бессонная, бездарно проведенная ночь ли была причиной его лирического настроя или еще что-нибудь, но, прихватив флейту, он спустился вниз, вышел из дома в прохладное, мокрое от росы утро. Шестой час, солнце уже встало, но не успело ни согреть воздух, ни высушить траву, и Вадим шел по холодной росе, ежился от озноба и наслаждения. Говорят, утренняя роса делает человека моложе, красивее и здоровее — стоит только умыться ею, омочить тело, не боясь простуды, ангины или воспаления легких.
Вадим не боялся. Намеренно загребая траву босыми ступнями, как конькобежец или лыжник, он дошел до забора, встал в позу, каковую имел в виду, когда представлял флейтистов — живьем-то он их не видал! — и заиграл зажмурившись. Он сейчас не думал, что перебудит поселок, что ни свет ни заря проснувшиеся соседи предадут его анафеме, а то и в милицию сволокут. Он сейчас играл, забыв обо всем, он сейчас не был художником, членом МОСХа Вадимом Тавровым, но превратился в музыканта без имени и без звания, без роду и племени, в юного флейтиста с длинными, до плеч, локонами, в бархатном колете, в разноцветных чулках, в берете с пером и в серебряных башмаках с золотыми пряжками.
«Это было у моря, где ажурная пена,
где встречается редко городской экипаж…»
Самое странное (что почему-то совсем не удивляло Вадима) — он, как ему слышалось, именно играл, а не дудел бессмысленно, что следовало ожидать от человека, не державшего в руках ничего сложнее пионерского горна. Он играл, легко перебирал пальцами, и тихая, по-прежнему чуть хрипловатая (старая, видать, флейта, не успел ее дед настроить…) мелодия текла над полем, и над лесом, и над улицей, забиралась в открытые окна домов, жила в тесных и жарких от ночного дыхания спальнях, закрадывалась в предутренние теплые сны, но никого, наверно, не могла разбудить — такой, повторим, тихой была, вкрадчивой, нежной. И может быть, только чуть-чуть изменила она эти сны, окрасила их в пестрые и радостные цвета, добавила солнца, и света, и, как ни странно, крепости добавила всем тем, кому не предназначалась. А кому предназначалась…
И тогда Вадим, не отрывая от губ вишневого мундштука, продолжая тянуть пьянящую до одури мелодию, внезапно открыл глаза — подтолкнуло его что-то? — и увидел странную, абсолютно невероятную, фантастическую процессию, идущую по узкой улочке поселка. Впереди, зажмурившись и улыбаясь счастливо, шла — вернее, плыла, едва касаясь травы босыми ногами, давешняя девица в сарафане-размахайке, и ее длинные, горящие на солнце волосы летели за ней, как огненный флаг неведомой Вадиму державы. Сзади, отстав от нее на шаг, бок о бок шли два «адидаса» — в любимых синих маечках, но без джинсов, в одних плавках и тоже босиком. Потом шли лазутчики-ихтиандры, семилетний и пятилетний, в цветастых трусишках, только сухих пока, и младший — как и тогда, у цветов, — держался ручонкой за штанину старшего. Следом топал голый по пояс, но в драгоценных своих тренировочных шароварах десятилетний спутник «адидасов» — из первого, так сказать, явления Их Вадиму. И замыкали шествие сестрица Зинаида с братцем Константином: она в том же, вроде сросшимся с телом, не имеющем цвета сарафанчике, он — голый, шоколадный, умытый, с пальцем во рту. И что непонятно: все, как и девица, ухитрялись — и неплохо получалось, ровнехонько! — идти с закрытыми глазами, будто и не просыпались они еще, будто видели странный до невозможности сон, в котором злейший враг играл на флейте, и прочная нить мелодии влекла Их к нему, как в старой-старой сказке про крысолова. Там тоже была флейта, и юный музыкант, и прекрасная девица, и непослушные злые дети.
Вадим силился оторвать флейту от губ и не мог; Что-то ужасное происходило с ним. Не он держал флейту, а она его, и он лишь призван был — невесть чьей волей! — доиграть музыку до конца. Он стоял как прикованный подле забора, напрягая легкие и явственно ощущая, как, несмотря на утренний холодок, рубашка стала мокрой от пота и мерзко липла к спине, и страшно затекли руки, и губы сводило, одеревенели они. И ужас — огромный, заполнивший всего его, судорогой сжавший желудок, заледеневший в груди, животный ужас от содеянного — не им содеянного, не Вадимом, в том-то и суть! — цепко держал, парализовал волю, превратил в механическую куклу, которая только и могла дудеть и смотреть, как спящие дети входят в калитку, идут, чуть покачиваясь в такт мелодии, поднимаются по ступенькам на террасу, скрываются за дверью.
И как только Зинаида затащила в дом братца, темное Нечто, цепко державшее Вадима, сразу отпустило его, и он, немедленно оторвавшись от флейты, непроизвольно, с отвращением швырнул ее на траву.
Поселок спал.
Никого не разбудила мелодия, никого, кроме тех, кто считался врагами Вадима. Не правда ли, странная избирательность? Да что избирательность! Все странно, чтоб не сказать крепче. Права оказалась надпись на ящике: опасность таилась в нем, не известная никому, пострашнее предполагаемого газа в предполагаемом баллоне. Что газ! Понятная штука. А волшебная флейта непонятна, невероятна, невозможна! Вадим был готов принять без сомнений старую обскурантистскую формулу: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Но ведь было!… Вон — полна дача детишек, невесть с чего вылезших из мягких постелей и явившихся на зов дудки. Крысолов отомстил городу. Там тоже был клон, вернее — клан, тесное братство сытых бюргеров, не признавших чужака. Вадим отомстил поселку, отомстил клону. Они — его пленники, можно радоваться.
Хотелось плакать. От бессилия перед Неведомым, Незнаемым, Небывалым. Что-то больно много заглавных букв… Они выдают существование в современном человеке эпохи НТР древнейших инстинктов, берущих начало в неолите или палеолите, — не силен Вадим в науке! — заставлявших его, человека, который, как известно, звучит гордо, поклоняться, совсем потеряв гордость, всяким эльфам, троллям, лешим и домовым, верить в заговоры и наговоры, приворотные зелья, волшбу и ворожбу, не сомневаться в правдивости легенд и сказок — ну хотя бы о крысолове.
А чего в ней сомневаться? Подудел в волшебную флейту — все детишки в плену. Простенько и надежно.
Но почему именно эти?
Вздорное существо человек! Вадим стоял у забора, смотрел на валявшуюся в траве — волшебную! — флейту и, легко смирившись с фактом волшебства, думал о том, что в подобный момент любому здравомыслящему субъекту показалось бы абсолютно несущественным. Поселок большой? Большой, дач, наверно, двести. Детей в нем много? Несомненно. А почему флейта привела к нему только восьмерых? Потому что они — Они? Но откуда флейта о том узнала?…
Вадим не заметил, что уже одушествил волшебную дудку, наделил ее — как того и требуют условия сказки! — способностью к осмысленным действиям. А коли заметил, то ничуть тому не удивился: понятие «играть на флейте», на чем угодно — от рояля до расчески с папиросной бумагой — с Вадимом несовместимо. Оно — из области сказочного…
Что-то многовато сказочного, с тоской подумал Вадим. Рассуждать логически он был не в состоянии. Подобрал флейту, засунул ее за пояс джинсов и пошел в дом.
Явившиеся на зов флейты дети мирно досматривали сны. «Адидасы» спали, удобно развалившись в креслах на террасе. В столовой, за столом-гигантом, уронив голову на скатерть, сопел их десятилетний приятель. Стол под скатертью не перина с пухом, но мальчишка неудобств не ощущал. Тут же, на плетеной, как и кресла на террасе, кушетке, крытой домотканой кошмой, улеглись ихтиандры. Этим повезло больше. Во-первых, они находились, научно выражаясь, в горизонтальном, удобном для отдохновения положении. Во-вторых, на кушетке имелась подушка: пусть не шибко чистая, но мягкая. В комнате Вадима на его собственной кровати, не разобрав ее даже, прямо на пледе смотрели сны сестрица Зинаида и братец Константин. Он по-прежнему чмокал пальцем, и на губах его застыл, готовясь вот-вот лопнуть, прозрачный пузырек слюны. Зинаида во сне обняла брата, ну просто подмяла его под себя — для тепла. Вадим снял с гвоздя свою куртку, укрыл обоих.
