После ухода банкира из жизни Антону решили дать выходной день. Неизвестно, как сложилась бы его дальнейшая судьба, окажись он и в самом деле предоставлен сам себе в тот понедельник. Однако Ферт назначил на семь часов вечера торжественную инициацию – именно это слово употребил он нечаянно, после – спохватился, переименовал церемонию в торжественный прием или во что-то еще, невинное по звучанию. И Антон пришел, ошибочно считая, что будет какое-то формальное, незатейливое собрание вроде того, с раздеванием и рукопожатиями, о котором говорили в его звене. Белогорский терзался сомнениями; в глубине души он был уже на добрую половину вне «УЖАСа». Он до сих пор не сумел разделить с новыми товарищами их беззаветную преданность живому и агрессивное неприятие мертвого. И он не знал, сколь долго сможет продержаться на этой денежной работе. Он был готов наплевать на все и, по окончании торжеств, отказаться от дальнейшего сотрудничества. Однако дело пошло не так, как он предполагал.
Собрание было назначено в помещении одного из ведущих театров города. И, когда все уже закончилось, Антон не мог во всех подробностях восстановить происходившее на слете. Содержания выступлений он не помнил совсем. Запомнились ужасная духота, разноцветные фейерверки и оглушительная, гремящая «Весна». Еще сохранился в памяти мутный бассейн, в который была преобразована треть сцены. Жара и духота, царившие в зале, объяснялись необходимостью поддерживать воду теплой. Зал был полон бесновавшихся, ревевших утверждателей жизни. У Белогорского хватило ума сообразить, что дальше будет заурядное, многократно испытанное на деле зомбирование. Но он уже, во-первых, был захвачен действом, а во-вторых, не смог бы, даже если б пожелал, протолкнуться к выходу. Поэтому, когда Ферт, теперь облаченный в форму с аксельбантами, рванул на себе ворот и бросил клич: «В воду! Все – в воды Леты!», Антон, как и все собравшиеся в зале, сбросил с себя обмундирование и босиком заспешил вниз, к тяжело колыхавшейся воде. Купальщики ныряли, как заведенные, спеша не менее десятка раз окунуться с головой, так как все это плавание символизировало погружение в воды небытия и последующее счастливое выныривание – в уже просветленном, обновленном состоянии, с презрением к смерти и твердым намерением утверждать истину жизни. По темному амфитеатру зала метались лучи прожекторов; на авансцене, перед бассейном, образовался хоровод из неестественно ломающихся сотрудников. Они задирали лица и в пляске высоко поднимали колени – большей частью острые и тощие. Последним, что запомнилось Антону, был, конечно же, апофеоз праздника: абстрактные конструкции, сооруженные позади бассейна и напоминающие строительные леса, бесшумно сошли в машинный Тартар, откуда, в свою очередь, выплыл на сцену гигантский снежный череп из гипса. В черных глазницах начал разгораться красный свет, он с каждой секундой становился все ярче, и вот – из раскаленных дыр выстрелили ослепительные лазеры – провозвестники близкого освобождения. Череп покрылся сетью трещин, сквозь которые пробивалось багровое свечение. И вот он внезапно рассыпался, обнаружив начинку – громадный, в виде сердца выполненный стеклянный сосуд, наполненный красной водой и щедро подсвеченный снизу.
И, когда мероприятие закончилось, Антон внезапно понял, что его сомнения, подозрения и страхи – хоть и остались как были, в целости и сохранности, – больше его не волнуют. Просто-напросто не интересуют, и все, сделались неважными, убрались на обочину, подальше, тогда как главная магистраль жизни, освещенная ярким солнечным светом, уносится за горизонт – прямая, накатанная, с обещанием славы в конце пути.
