Белогорский ничего не мог с собой сделать: он отошел в дальний угол, откуда молча наблюдал за стараниями Коквина. Он видел, что тело банкира окончательно прекратило какие-либо самостоятельные движения и сотрясалось лишь усилиями седока.

– Товарищ Коквин, он умер, – робко подал голос Антон.

Коквин повернул к нему лицо, которое ничего не выражало, и продолжал работу.

– Умер он, умер, – шепнул Белогорский, делая выразительное лицо.

Активность звеньевого начала понемногу снижаться. Антон выжидающе смотрел ему в глаза; те бесстрастно смотрели сквозь подчиненного. Наконец, фигура, оседлавшая бездыханного банкира, застыла, словно вдруг почувствовала истечение трупного холода и напиталась им.

– Слезай, ему уже не поможешь, – сказал Антон, стараясь придать тону серьезность и торжественность.

Коквин глядел на него, не мигая. Сознание постепенно возвращалось в его зрачки – возвращалось и несло с собой нечто новое, прежде Антоном не виданное. Придя в себя, звеньевой уставился на труп, не веря своим глазам. Медленно, грациозно перекинул через покойника левую ногу, медленно сполз и замер возле постели, изучая то, что в ней охлаждалось.

– Умер, – повторил он с замиранием. – Мертвый! – И звеньевой повернулся к Антону, отчего тот разинул рот и вжался в стену. – Мертвый! – воскликнул Коквин с восторженной угрозой. – Гнусь какая, а?

Антон кивнул, не зная, что ответить.

– Трупашок – запашок, – сказал Коквин ласково и провел ладонью по щеке банкира. И вдруг впился ногтями в безответную мякоть. А после этого другой рукой вцепился в губы мертвого, сграбастал их в кулак и яростно дернул – раз, другой, третий… Потом оставил и эту затею, на шаг отступил и с размаху ударил тяжелым ботинком в бок. Схватил использованный шприц и хищно, упоенно воткнул иглу сначала в горло, затем – в студенистое глазное яблоко.

– Ты…ты что делаешь? – Антон настолько струсил, что даже не ощутил страха.

– Это ж мертвец! – Коквин оскалил мелкие жемчужные зубы. Их перламутровый блеск ассоциировался почему-то с блеском сухожилий и фасций. – Ты просто еще не уяснил, что мертвец – это враг! Это альфа и омега всякого зла!

«Стоит ли мессы Париж?» – пронеслось в голове у Белогорского. Коквин расстегнул галифе и начал мочиться на покойника.

– Увидят, – беспомощно простонал Антон.

– Он и так был мокрый, – возразил Коквин и визгливо хихикнул. – Становись рядом! Давай-давай, не тушуйся! Будет тебе боевое крещение.

Белогорский замотал головой. Звеньевой нахмурился:

– Живо встал! Не то в два счета вылетишь! Если в скрытую оппозицию не запишут…тогда другой разговор пойдет!

Антон, не веря, что это делает он, Антон Белогорский, приблизился к ложу усопшего. Коквин уже закончил выделение мочи и выжидающе, с одобрением глядел на него.

– Можно запереть дверь? – спросил Антон жалобно.

Коквин презрительно плюнул, притворил дверь и встал к ней спиной, широко расставив ноги.

– Начинай же! – приказал он нетерпеливо.

И Антон подчинился.

…Домой он вернулся за полночь: шлялся по городу, где-то пил, на что-то глазел – без формы, в обычном гражданском платье. Вошел в свой дом подшофе, с разбегающимися мыслями и при деньгах. В окне увидел ту самую фигуру, сквозь зубы выматерился и отправился спать, не желая вмешиваться в очередной малопонятный спектакль. Перед тем, как лечь, обнаружил на полу и на сиденьях стульев лужицы прозрачной холодной воды. Взяться им было неоткуда: кран был плотно завернут, потолок не протекал, окна и двери надежно заперты. На душе сделалось совсем паршиво, и сон – на сей раз без снов – не сулил облегчения.