"Это но человек, а какая — то счетная машина! " — с завистью подумал Трумэн. Перечисляя все новые и новые вопросы, Сталин при этом ни разу не заглядывал в записи. Да их у него, судя но всему, и не было!

Зависть американского президента к Сталину была чисто профессиональной. Качества бухгалтеров, финансистов, коммерсантов Трумэн привык оценивать по тому количеству данных — цифр, скрытых взаимосвязей между цифрами, сроков предстоящих получений и платежей, — которые эти люди держали в памяти.

У Трумэна всегда была хорошая память. Все самое главное, о чем предстояло говорить на Конференции, он, разумеется, помнил. Необходимо было, например, сохранить промышленность Германии, разделенной на три зоны оккупации, в том числе и военную промышленность.

Бирнс и Стимсон уверяли, что, приняв советское предложение о так называемой «демилитаризации» Германии, Соединенные Штаты пошли бы на резкое снижение экономического потенциала страны. По мнению Бирнса и Стимсона, это привело бы к обнищанию народа, создало благоприятную почву для распространения коммунизма.

По той же самой причине Трумэн собирался возражать против ялтинской договоренности о сумме репараций в двадцать миллиардов долларов. Пятьдесят процентов этой суммы Германия должна была выплатить Советскому Союзу, не говоря о технических поставках натурой.

Намечая подобные размеры репараций, ялтинские решения имели в виду уничтожить военный потенциал побежденной Германии. Но на такое уничтожение ни в коем случае нельзя было соглашаться.

Против демилитаризации решительно был настроен и Черчилль, стремившийся во что бы то ни стало сохранить постоянную угрозу для Советского Союза.

Все это, а также многое другое Трумэн отлично помнил — недаром он всегда гордился своей памятью. Но помнить все, о чем Сталин и Рузвельт переписывались годами, он не мог.

У него была хорошая память, но Сталин, видимо, обладал феноменальной.

… Черчилль несколько раз пытался прервать Сталина.

Время от времени он бросал реплики. Обсудить положение в Испании он согласен… Решать что-либо о Танжере невозможно из-за отсутствия французов… Сталин внимательно выслушивал каждую реплику и переходил к очередному вопросу, который, по его мнению, следовало обсудить.

Тем же рассудительно-монотонным голосом Сталин наконец произнес то, чего так нетерпеливо и пока что безуспешно добивался Черчилль.

— Необходимо обсудить и польский вопрос, — сказал Сталин. — Конечно, в аспекте тех обстоятельств, которые вытекают из факта установления в Польше правительства Национального единства и необходимости в связи с этим ликвидации эмигрантского польского правительства…

Черчилль почувствовал себя охотником, который, затаив дыхание, наблюдает, как ничего не подозревающий зверь подходит к тщательно замаскированной западне.

«Сталин решился назвать польский вопрос потому, что он жаждет уничтожения „лондонских поляков“! — подумал Черчилль. — Он, видимо, не отдает себе отчета, что тем самым ввязывается в обсуждение польского вопроса в целом. Этот человек уже на краю ямы — западни! Теперь еще маленькая приманка…»

— Я вполне согласен, чтобы польский вопрос был обсужден и в этой связи был бы рассмотрен вопрос о ликвидации польского правительства в Лондоне, — не давая Сталину уйти от польской проблемы, быстро проговорил Черчилль.

— Правильно, правильно! — поощрительно сказал Сталин.

Он произнес эти слова таким тоном, каким взрослый человек обращается к туповатому ребенку, неожиданно совершившему разумный поступок.

Однако Сталин отнюдь не считал Черчилля туповатым ребенком. Он вообще был далек от недооценки своих англосаксонских оппонентов. Отношения же между Сталиным и Черчиллем были особенно сложны. В них сочетались такие противоречивые чувства, как уважение и неприязнь, признание достоинств друг друга и ненависть.

Властолюбивому Черчиллю не могли не импонировать железная воля Сталина, его способность проникать в затаенные мысли собеседника, умение оценивать военную обстановку.

Сталина привлекала в Черчилле несомненная сила характера и ума. Кроме того, Сталин всегда помнил, что Черчилль был почти единственным государственным деятелем Западной Европы, не вставшим на колени перед Гитлером.

Но качества, которыми обладали эти люди и которые вызывали в них интерес друг к другу, были и причиной их взаимной неприязни, временами переходившей в ненависть. Вся жизнь каждого из них посвящалась тем главным целям, которые другой считал ложными и враждебными своим.

Только один раз цели совпали. Борьба против гитлеровской Германии на время объединила этих людей, столь противоположных и, казалось бы, совершенно несовместимых друг с другом.

Но, вступая в борьбу с Гитлером, Сталин и Черчилль по-разному представляли себе ее конечный итог. Союз их был преходящим. Корни антагонизма оставались.

То, что разыгрывалось сейчас за круглым столом Конференции, было лишь глухим проявлением этого антагонизма, обусловленного самой Историей.

Случайному наблюдателю все происходившее здесь могло показаться парадоксальным.

Одна из главных целей Черчилля заключалась в том, чтобы заставить Сталина пойти на обсуждение польского вопроса. От этого обсуждения во многом зависели границы послевоенной Европы. Черчилль был убежден, что Сталин считает польский вопрос решенным еще в Ялте и хочет уклониться от его нового обсуждения. Английскому премьеру казалось, что президент недостаточно энергично ведет заседание, тем самым давая советскому лидеру возможность маневрировать.

Но Сталин, в свою очередь, тоже хотел, чтобы польский вопрос был поставлен в повестку дня. Его цель заключалась в том, чтобы положение, сложившееся в Европе после победы советских войск, было признано всеми участниками Конференции отныне и навсегда.

Черчилль добивался такого политического устройства в Польше, которое по своей антисоветской направленности могло бы послужить образцом для других восточноевропейских стран. Сталин, добиваясь прямо противоположной цели, не только не собирался уходить от польского вопроса, но хотел обсудить его как можно скорее.

Черчилль настойчиво ломился в дверь, которая, как ему казалось, накрепко закрыта Сталиным. Он уже начал терять всякую надежду, как вдруг дверь открылась и, что было удивительнее всего, открыл ее сам Сталин!

Его реплика "правильно, правильно! " сбила Черчилля с толку. Но он тут же вернулся к своей первоначальной догадке: Сталин согласился обсуждать польский вопрос только потому, что хотел ликвидировать эмигрантское правительство в Лондоне.

Решить весь вопрос в целом Сталин, видимо, не рассчитывал, опасаясь встретить упорное сопротивление Трумэна и Черчилля.

Эта догадка казалась Черчиллю тем более правильной, что у Сталина было много причин ненавидеть «лондонских поляков». Они подняли восстание в Варшаве, дав возможность создать легенду о том, что восставшие были преданы советскими войсками. Они организовали диверсии в тылу Советской Армии — суд над организаторами этих диверсий Окулицким, Янковским и другими менее месяца назад состоялся в Москве…

Что ж, Черчилль был готов бросить эту кость Сталину.

Все равно «лондонское правительство» изжило себя. Вся территория Польши находилась под контролем советских войск. В Варшаве действовало явно просоветское правительство Национального единства. Теперь важно было другое — включить в это правительство «лондонских поляков». Но не просто включить, а обеспечить им руководящую роль.

Все же Черчилль решил сделать вид, что ликвидация «лондонского правительства» явится для Англии огромной жертвой, крупной уступкой Советскому Союзу.

Он произнес короткую, но темпераментную речь, подчеркнув, что Англия, в отличие от других участников Конференции, имеет по отношению к «лондонскому правительству» особые обязательства. Кроме того, ей трудно обеспечить дальнейшую судьбу солдат Армии Крайовой, которые этому правительству подчинялись. Посчитав, что он достаточно отвлек внимание Сталина деталями вопроса, решение которого было уже фактически предопределено в Ялте, Черчилль сказал: