Но потом другие важные мысли и дела увлекли Воронова. Все его внимание поглощала Конференция. А Германия… Все, что было связано с Германией, занимало его лишь в той мере, в какой это могло стать предметом обсуждения на Конференции.

— Вы не хотите ответить мне, хэрр майор? — подняв голову, с упреком проговорил Вольф.

Воронов почувствовал, что, обращаясь к нему как к офицеру армии-победительницы, Вольф ждет ответа. Он должен был ответить Вольфу, должен! Но еще не знал, как именно.

В эту минуту Воронов разом осознал, что до сих пор он и Вольф разговаривали как бы на разных языках. Пытаясь найти в поведении Вольфа элементарную логику, он, Воронов, не понимал голоса его души. Это был голос той Германии, которой Воронов до сих пор не слышал, потому что его заглушали грохот пушек и разрывы бомб. Теперь этот голос вдруг прорвался, и в нем со всей силой зазвучала тоска по миру и по труду…

— А вы сами, хэрр Вольф… — тихо спросил Воронов. — вы думаете, что будет с Германией?

— Не знаю… — безнадежно ответил Вольф. — Во время войны нам запрещали слушать иностранное радио. За это полагался концлагерь, а может быть, и расстрел, Но теперь… Теперь некоторые уже слушают. Купили приемники у Бранденбургских. Там все можно достать. Ходят разные слухи…

— Какие?

— Я могу говорить откровенно?

— Вполне.

— Одни говорят, что вы хотите установить здесь советскую власть… Другие, что Германию раздробят на части… Предлагают бежать из русской зоны в западные… Я слышал, что семьи тех, кто воевал на Восточном фронте, будут арестованы и высланы в Сибирь…

— Какая чушь! — с возмущением воскликнул Воронов.

— Может быть… Но где же правда? Что станет с Германией? Кому она будет принадлежать?

— Вам! Таким, как вы! — с неожиданной для самого себя убежденностью крикнул Воронов.

— Нам? — удивленно переспросил Вольф.

— Черт побери! — продолжал Воронов. — Разве вы не знаете, что речь о будущем Германии шла еще в начале этого года, на Ялтинской конференции трех держав?!

— Наши газеты писали о ней. Нас уверяли, что Сталин, Рузвельт и Черчилль договорились уничтожить Германию. Перестрелять большинство немцев.

— Это же были фашистские, геббельсовские газеты, хэрр Вольф!

— Другие у нас не выходили…

— Они нагло лгали! В Ялте было решено разоружить и распустить после победы германские вооруженные силы, уничтожить генеральный штаб, наказать военных преступников, ликвидировать военную промышленность… И только! Сталин сказал: гитлеры приходят и уходят, а Германия, народ немецкий остаются! Неужели вы этого не знаете? Союзники вовсе не собираются уничтожать германский народ! Уничтожить нацизм и милитаризм — такова наша цель, хэрр Вольф! Разве вы были нацистом или милитаристом?

— О нет! Даже мой брат, погибший на Восточном фронте, никогда не был членом нацистской партии.

— В чем же дело?! Почему вы верите неразоружившимся фашистам и забываете о том, что решено в Ялте?

— Но откуда нам это знать?

— Как откуда? Почему вы слушаете провокаторов и не прислушиваетесь к советскому радио? Ведь оно ведет передачи и на немецком языке!

Вольф молчал.

— Понимаю, — с горечью сказал Воронов, — западные пропагандисты уверяют вас, что мы говорим неправду и скрываем свои подлинные цели. Знаю, сам читал! Так вот: вы спрашиваете, кому будет принадлежать Германия? Повторяю: вам! Таким людям, как вы. Трудовым людям, которые хотят мирно трудиться! Трудящимся немцам!

— В вашей стране, хэрр Воронофф, власть тоже принадлежит трудящимся. Ведь так? Значит, вы хотите…

— Сделать Германию коммунистической? Мы не экспортируем революцию. Ваше дело решать, какой у вас будет строй. Мы хотим только, чтобы послевоенная Германия была мирной и чтобы люди, подобные вам, чувствовали себя в ней как в своем собственном доме… Мы за единую Германию. Но не хотим, чтобы она производила пушки вместо масла! Американцы и англичане не раз предлагали раздробить вашу страну. Но Советский Союз отверг эти планы. Верите мне? Отверг!

— А здесь… в Бабельсберге?

Проще всего было ответить Вольфу, что и здесь, в Бабельсберге, ялтинские решения будут едиподушно подтверждены.

«А если этого не произойдет? — подумал Воронов. — Тогда Вольф упрекнет меня во лжи? Впрочем… Пройдет несколько дней, и я его вообще никогда больше не увижу!»

И все же… Воронов не хотел, чтобы Вольф когда-нибудь, пусть заочно, мог назвать его лжецом. Не хотел бы, не смог бы примириться с этим!

— Я не знаю, что происходит в Бабельсберге. Журналистов туда ке допускают. Однако я не сомневаюсь…

— В чем? — спросил Вольф с надеждой и одновремен-ц0 с тревогой.

— В том, что разум победит, — на этот раз уже с полной уверенностью ответил Воронов. — В том, что позиция Советского Союза останется неизменной. Вам нечего бояться будущего, хэрр Вольф!

Наступило молчание. Потом немец встал.

— Спасибо, хэрр Воронофф, — медленно произнес о н. — Я никогда не предполагал, что…

— Что не предполагали?

— Что вы снизойдете до такого разговора со мной.

— Да что с вами, черт побери! Мой отец такой же рабочий, как вы.

— Но кроме того, вы победитель. Если бы вы пожелали мстить, это было бы справедливо.

— Мстить побежденным? Нет, мы не так воспитаны, хэрр Вольф! Ваш брат поднял на нас оружие. Добровольно или по приказу, но поднял. И погиб. Это жестоко, но справедливо. Но вы… Словом, я считаю, что ответил на ваш вопрос. И… Спасибо, что вы пришли.

Воронов встал и протянул Вольфу руку. Тот в ответ протянул. свою… Сдадада его рукопожатие было неуверенным и вялым. Потом стало сильнее. Наконец Вольф крепко сжал ладонь Воронова.

На таких конференциях, как Потсдамская, ничто не говорится случайно. Почти каждое слово каждого оратора в конечном итоге преследует какую-нибудь цель: ближайшую или отдаленную.

Сталин очень хорошо понимал это. Но, дав свое, молчаливо одобренное всеми членами делегации определение современной Германии, он чувствовал, что ему все же не, до конца ясно, почему возник этот на первый взгляд схоластический и как бы случайный спор.

Когда заседание кончилось, он неторопливо пожал руку Трумэну и Черчиллю, Идену и Бирнсу, не спеша закурил и направился к выходу из зала.

Но едва офицер службы безопасности закрыл за ним дверь, Сталин быстро сказал Молотову:

— Пусть Громыко и Гусев сейчас приедут ко мне. Ты тоже приходи. Надо вызвать Жукова и других военных.

Со стороны Кайзерштрассе дом, в котором расположился Сталин, казался погруженным в полумрак. Сквозь шелковые шторы проникал лишь слабый свет. Зато окна, выходившие на озеро, были ярко освещены.

Здесь, в гостиной, собрались люди, которых вызвал Сталин. Все сидели, и только Сталин, по давней своей привычке, медленно ходил взад-вперед, зажав в кулаке погасшую трубку.

Все молча ждали, когда он заговорит.

— Итак, что такое теперь Германия… — наконец сказал Сталин. — Обсуждая этот вопрос, мы топтались на месте минут двадцать, не меньше. Начал Черчилль… Конечно, его не может не интересовать, что представляет сейчас Германия. Еще бы! Но какое дело до этого Трумэну? А он вцепился, как клещ. Почему? Этого человека надо понять до конца. Что у него за душой? Какова его долговременная политика?

Сталин остановился напротив кресла, в котором сидел Громыко.

Молодой советский дипломат, уже не первый год занимавший пост чрезвычайного и полномочного посла СССР в США, понял, что Сталин ждет ответа именно от него.

— Я полагаю, — сказал Громыко, — что никакой самостоятельной политики у Трумэна нет.

— То есть как это нет? — с оттенком недоумения переспросил Сталин. — Вы не раз сообщали нам из Вашингтона о весьма разнообразных политических намерениях и действиях нового президента. А теперь говорите, что у него вообще нет никакой политики.

— В отличие от Рузвельта, товарищ Сталин, — продолжал Громыко, — Трумэн не является самостоятельной и крупной личностью. Он честолюбив, упрям, достаточно энергичен. Но своей политики у него нет.