Над одной из дверей дома висела небольшая самодельная вывеска. На ней было написано: «Фотография. Ганс Гетцке».

— Я помог этому Гансу восстановить его бизнес. Это ведь наша зона. У вас частный бизнес, кажется, не поощряется, — быстро говорил Брайт. — Гетцке обязан мне по гроб жизни.

Пинком ноги он распахнул дверь. Звякнул укрепленный над дверью колокольчик. Брайт, а за ним и Воронов почти вбежали в маленькую полутемную комнату-клетку, к тому же перегороженную прилавком. В противоположной стене виднелась еще одна дверь. Как только звякнул колокольчик, за прилавком появился немолодой худощавый человек в длинном пиджаке, похожем на пальто.

Положив на прилавок обе камеры — разбитую и целую, Брайт обрушил на фотографа поток слов. Он говорил по-английски, время от времени вставляя немецкие слова.

Фотограф растерянно глядел на него, кивая головой, но, видимо, не понимая, чего хочет от него этот возбужденный американец.

— Погоди! — сказал Воронов, кладя руку на плечо Брайта. — В этой камере заела обратная перемотка, — продолжал он по-немецки, — нужно вынуть пленку, проявить ее и снова зарядить. Другая камера разбита. Не можете ли вы на день одолжить ему свою, тоже заряженную. В нашем распоряжении десять минут.

— Ну что? — нетерпеливо спросил Брайт, когда Воронов смолк, а немец мгновенно исчез за своей дверью.

— Все в порядке, насколько я понимаю.

— Тогда поднимемся ко мне, — сказал Брайт. — Я здесь живу. На втором этаже.

— Но какой смысл? — Воронов посмотрел на часы. — Мы должны выехать через десять минут.

— Тем более, — категорически заявил Брайт, направляясь к выходу.

«На кой черт я с ним связался? — выругал себя Воронов. — Зачем дал ему свою „лейку“, верой и правдой прослужившую мне всю войну? Зачем поехал с ним сюда?»

Но делать было нечего, и он покорно поднимался вслед за Брайтом по грязной, давным-давно не мытой лестнице.

Судя по всему, Брайт занимал однокомнатную квартиру. В ней стояли небольшой столик, превращенный в письменный, и очень широкая кровать, прикрытая армейским одеялом. В углу — один на другом — громоздились картонные ящики. В них были то ли сигареты, то ли бутылки. На вешалке висели шинель и фуражка.

— Смешная квартирка, — сказал Брайт. — Кровать как пульмановский вагон.

Воронов выразительно поглядел на свои часы.

— Да, да, — заторопился Брайт, — сейчас отчалим. Погоди минутку…

Он подошел к стоявшему у стены комоду, открыл один из ящиков и, достав оттуда что-то, протянул Воронову:

— Держи. Тебе.

На широкой ладони лежали небольшие квадратные часы в металлическом браслете.

— Швейцарские, — с гордостью сказал Брайт.

Воронов почувствовал, что краснеет.

— У меня есть часы, — пробормотал он.

. — Швейцарские? — деловито спросил Брайт.

— Советские. Отец подарил.

— Почему ты не хочешь взять швейцарские? — по-прежнему держа часы на протянутой ладони, спросил Брайт. — Что-что, а банки и часы у них самые надежные в мире.

— Спасибо, Чарльз. — Воронов все-таки чувствовал себя растроганным. — Моя скромная услуга не стоит таких подарков.

— Кто говорит о подарках? — удивленно спросил Брайт, подбрасывая часы на ладони, — Купи! По дешевке. У Бранденбургских ворот такие стоят две тысячи марок. Отдаю за тысячу.

— Мне они не нужны. — Вместо растроганности Воронов уже испытывал раздражение.

— Бери за пятьсот. Ты хороший парень и здорово выручил меня. Мы же союзники.

— Нет!

— Тебе они просто не нравятся! Иди сюда!

На дне ящика лежало десятка полтора часов. Ручные, карманные, с браслетами, на ремешках…

— Бери любые, за одну цену. Как у Вулворта. Если нет денег, отдашь после.

— Мы опаздываем, — сухо сказал Воронов.

— Ну, как хочешь, — с обидой произнес Брайт. К удивлению Воронова, эта обида казалась искренней.

Он вышел из квартиры и стал спускаться по лестнице, прислушиваясь, как Брайт возится с замком.

Два фотоаппарата уже лежали на прилавке: вороновский «ФЭД» и немецкий «контакс», приготовленный для Брайта.

Как только Воронов вошел, Гетцке торопливо заговорил с ним по-немецки.

— Что он лопочет? — спросил Брайт.

— Он говорит, что с твоим «Спидом-грэфиком» дело плохо. Надо менять объектив. Вряд ли можно найти его сейчас в Германии.

— А, черт! — воскликнул Брайт. — Придется выложить монету за новый.

— У Бранденбургских?

— Да нет! У наших фотокорреспондентов, — не поняв или не оценив язвительности вопроса, ответил Брайт. — Среди них есть запасливые ребята.

Об этом они говорили уже на ходу и усаживаясь в «ДЖИП».

«Странный парень», — подумал Воронов. Чем-то он был ему все-таки симпатичен. Чем именно? Может быть, беззащитной растерянностью, с которой он глядел на свои разбитый аппарат? Или порывом искренней, даже восторженной благодарности, , охватившим его, когда Воронов предложил ему помощь? А может быть, просто ребяческой, улыбчато-веснушчатой физиономией? Но какова бестактность с часами! После нее Воронов с удовольствием отделался бы от Брайта.

Прежде чем включить зажигание, американец посмотрел на часы.

— Все в порядке, — сказал он. — У нас вагон времени.

— Пожалуйста, не гони, — угрюмо попросил Воронов.

— Боишься быстрой езды? — с добродушной усмешкой спросил Брайт, включая двигатель. — Но ведь ты храбрый Это у тебя ордена? — Он посмотрел на орденские планки на пиджаке Воронова и, не глядя вперед, тронул машину.

— Теперь у всех ордена, — не отвечая на вопрос, неприязненным тоном отозвался Воронов.

— У меня тоже есть, — увеличивая скорость, сказал Брайт.

— За что?

— А-а… — мотнул головой Брайт, — не хочется вспоминать. Тащил на себе раненого командира полка. До медпункта. Жирный был боров!

— Это же подвиг!

— Какой, к черту, подвиг! Толстяк вообразил себя Патоном! Сначала выгнал меня из полка, а потом я же его тащил. Полез куда не надо. Видеть не хочу эту медаль. Валяется где-то в комоде.

Воронов понял, что этот парень, очевидно, отведал пороха.

Брайт опять разогнал машину — ездить спокойно, с нормальной скоростью, он просто не умел.

— Как тебе понравился Гарри? — неожиданно спросил он, поворачиваясь к Воронову. То, что Брайт вел машину на такой скорости, не глядя на дорогу, пугало Воронова.

— Какой Гарри?

— Наш президент.

Пренебрежение, с которым Брайт говорил о новом президенте США, показалось Воронову дешевым снобизмом.

Впрочем, и самому Воронову Трумэн не понравился, но он не хотел обсуждать это с Брайтон.

— Ты говоришь о президенте так, будто он твой близкий знакомый.

— Первый раз в жизни вижу, — пожал плечами Брайт. — Мой старик рассказывал, что в свое время не раз заходил к нему в лавочку.

— Какую лавочку?

— В его лавочку. Я ведь родом из Индепенденса. Ты, видимо, не знаешь биографии нашего нового президента. Впрочем, не смущайся, ее и в Штатах мало кто знает. А Индепенденс — маленький американский городок. Его тоже мало кто знает. Все вы думаете, что Америка — это Нью-Йорк, Вашингтон и Чикаго.

— При чем тут лавочка?

— Я же тебе объясняю: Трумэн был хозяином галантерейной лавочки. Мой старик покупал в ней товары.

— Значит, в прошлом он бизнесмен?

— Отец? Нет, у него была ферма под Индепенденсом. Мы родом из Миссури.

— Я говорю о президенте.

— А-а… — пренебрежительно протянул Брайт. — Трумэн имел грошовый бизнес. Потом стал сенатором. У нас это быстро делается. Страна равных возможностей. Но машина у него хороша! Шесть тонн веса, броневая сталь, пуленепробиваемые стекла… Кстати, тебе удалось что-нибудь заснять?

— Что именно?

— Ну, президента. Его «Священную корову»…

— Какую корову?

— Боже мой, так называется его самолет! Ты не заснял и тех, кто его встречал?

— Зато ты это сделал, — сухо ответил Воронов, делая ударение на слове «ты».

— Верно, — самодовольно улыбнулся Брайт. — Один-ноль в твою пользу. Впрочем, и в мою тоже. Стимсон, Гарриман Мерфи — все они оказались в твоей коробочке. Ты хоть своих-то узнал в лицо?