Откуда он знал, что было у Нюрки на душе сегодня? Откуда он взял эти слова — из озера, из огня?

Было совсем хорошо, и только жаль, что Зина не видела этого костра…

Они разобрали стожок сена, стоявший неподалёку, на два «спальных мешка», устроились на ночлег, зарывшись в них.

Нюрка ворочалась с боку на бок, сено шуршало. Нет, как и прошлой ночью, спать было невозможно… Она вытащила из кармана листок, чтобы записать все песни, которые приходили ей в голову во время всего пути, — ведь теперь, спасибо Виктору, она знала ноты. Но писать было нечем, и старые песни она уже забыла. Уронила руки в траву и смотрела сквозь ресницы вверх. Звезда протягивала луч звезде. Все сбылось, что она видела в Зинином сарае: упали замки с дверей, вот она — звёздная дорога, вот он — костёр. Но только всё ещё лучи:

«Скорее бы нашлась Зина! Колышек и тот нашли, а Зина… Зачем она влюбилась в Витьку? Он хороший, но совсем-совсем не волшебник. И не бродяга… А уж если Зина влюбилась, то зачем бежать? Я-то никогда не влюблюсь, шалишь! Но, если бы я всё же влюбилась, я бы ни за что не ушла! Попробовал бы он меня не полюбить».

Она не замечала, что не думает, а поёт. Ей казалось, что Чумак давно спит. А он, приподнявшись в стожке, сказал шёпотом:

— Здорово, брат, это у тебя получается!

— Что… получается?

— Вот эта твоя музыка.

— Моя? — испугалась она. — Разве это моя?

— А чья же?

— Это… это, как Зина говорит, фольклор.

— Нет, это твоя, — убеждённо повторил он. — Твоя, бродяга, твоя. Ну, завтра загоняю до смерти — спи…

Дождь прыгал перед окнами; дома стояли в воде, и река не отличалась от земли; непонятно выглядел мост среди моря.

Зина благодарна дождю — можно не выходить.

Она жила здесь уже неделю. Слёт ветфельдшеров уже окончился, они разъехались по домам. Укатил в Барнаул бухгалтер. Пётр Алексеевич переселился на полевой стан. В последние дни он был неразговорчив, должно быть, презирал её за то, что она не поехала в Кучук. Но ведь она же хотела здесь поступить на работу — разве не всё равно? Он не смеет презирать её! Зина попробовала было объясниться, но Пётр Алексеевич сердито морщил лоб, будто отталкивал её, и она чувствовала, что расплачется, если начнёт говорить, и покажет свою слабость — а это, как известно, она запретила себе специальным правилом. И поэтому она ходила перед Петром Алексеевичем, с вызовом подняв голову. Кто он такой, чтобы её презирать? Герой? Учитель? Путешественник? Обыкновенный шофёр… Наверное, «возит налево» и «сшибает калым», так, кажется, это у них называется. И был в молодости хулиганом — иначе откуда у него такая татуировка? «Очутился бы он в моей шкуре, посмотрела бы я на него!»

Она побывала в правлениях всех трёх колхозов, в кожевенной артели, в «Заготзерне», в больнице. Везде спрашивали, кто она и откуда, приходилось врать, краснеть, путаться. И она боялась заходить вторично в те же места… Сперва Зина надеялась на секретаря райкома: казалось, человек, который пишет стихи, должен понять её; но он уехал в глубинку, и неизвестно, когда вернётся. А в гостинице Зину предупредили, чтобы скорее уезжала: у неё нет паспорта и за неё может влететь.

Последнее учреждение, куда она пошла, — районная библиотека.

— Данте какую-нибудь работу.

Пожилая библиотекарша в школьном платье с отложным воротничком обрадовалась. Она поняла это так, что вот еще одна школьница хочет записаться в «друзья книги», и тут же дала ей груду зачитанных шпионских повестей — подклеивать. У Зины стал комок в горле, но она так и не сказала правды. Библиотекарша славная, но, расскажи ей всё, сразу решит, что Зина тёмная личность. Или, чего доброго, напишет домой…

Может, совсем и неплохо вернуться домой, не думать ни о работе, ни о деньгах, ни о Викторе… Есть хороший обед… скажем, утку с яблоками. Сверху она вся коричневая и хрустит, а внутри сочная, а яблоки мучнистые, чуть кисленькие, а подлива золотая, с глазками жира… Вкуснее всего лапка. Мама знает, что Зина любит лапку, и всегда даёт ей лапку. Мама любит Зину, потому и бывает несправедливая. Трудно быть справедливым к тому, кого любишь.

Зина была голодна, она съела бы не только утку с яблоками, а хоть жареную кошку. Каждый день приходилось платить за постель, а на еду она разрешала себе тратить очень немного. Купила чёрствого хлеба, чтобы не так быстро съедать, и халвы. И ела только хлеб с халвой, запивая кипятком, который брала в гостинице. Несмотря на это, деньги подходили к концу. Надо было что-то делать. Но домой — нет! В лагерь — ни за что! Вот если бы это вышло само собой, без её участия… Чтобы кто-то что-то сделал, а она бы и не знала.

В библиотеке Зине разрешили досыта рыться в книгах. Что ж, когда читаешь, не так хочется есть… И потом, во всех книгах написано про неё! Как она понимала теперь книжных героев, которые ушли из дому! «Отец, я верил в вас, как в бога, а вы мне лгали всю жизнь!» («Я верила тебе, мама, а ты… ты неправильно меня воспитывала!») В книгах боролись против собственности и за правду. Она тоже боролась против собственности и за правду, в лагере: это её пусть единственный, но зато несомненный ПП. И её никто не признал! Что ж, когда Данко вывел людей из леса, кто-то тоже наступил ногой на его сердце, чтобы не случилось пожара. И героев забывают друзья, как забыла её Нюрка… «Вообрази, я здесь одна, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и молча гибнуть я должна»… Ещё точнее получается, если читать: «Вообрази, я голодна, никто меня не понимает…»

Вчера вечером она пошла в клуб на бесплатный концерт самодеятельности. Едва объявили первый номер, как она, похолодев, увидела впереди, через два ряда, Виктора с Лидией Сергеевной. Виктор, положив руку на спинку кресла Лидии, наклонясь к её лицу, говорил ей что-то смешное. Зина не хотела этого видеть! Она ушла в гостиницу. Спать. Но уснуть не могла. Ночью полил дождь. Не перестал он и утром. Она стояла у окна. Потоп. Конец света. Да ну их всех! Почему нужно думать о них?.. Почему Нюрки не было в клубе? Должно быть, они ей не сказали, что концерт. Она им теперь не нужна. Страдает, наверное. Ну и пусть. Если не из-за меня, то пусть из-за них…

Она зевнула, подумала, снова легла на койку. Надо бы сходить за хлебом, вчера доела последний. Но не в ресторан: там дороже. В магазин. «Подожду, пока кончится дождь…»

Приснился сон. Непонятно, что в нём было страшного, но она знала, что сон страшный, вздрагивала и пыталась проснуться. А снилась ей длинная улица, и она шла по одной её стороне с письмом, которое надо было бросить в ящик. Но, как назло, ни одного ящика не было. Все они висели на другой стороне улицы, а она почему-то не могла перейти дорогу. Она и не пыталась, но знала: если попытается — не сможет. И всё шла, шла, шла, и улица никак не кончалась, а все почтовые ящики были на той стороне, куда ей нельзя… Это был очень страшный сон!

Потом на неё навалился кто-то мокрый и приподнял её. Она вскрикнула, открыла глаза:

— Папа!

— Вот дурочка, вот дурочка? — повторял он. С плаща его натекла целая лужа. — А худющая! А грязная! Вот дурочка!

Дежурная смотрела на них, стоя в дверях, улыбалась.

— Это она, она? — закричала Зина, опомнившись, и люто взглянула на дежурную. Та скрылась в коридоре.

Теперь, когда случилось так, как она втайне ждала, Зина возмутилась. Неправда! Ничего такого она не хотела! И она уже искала виновных — кто посмел вмешаться в её жизнь!