От изысканных вин и нежных воспоминаний глаза Марлен как-то зеленовато (!) заискрились, она окунулась в прошлое и вспомнила военную юность: как все было прекрасно, когда молодой освободитель случайно проходил мимо домика, где две девушки пели под гитару, сунув голову в окно, наполнив комнату своею улыбкой, и быстро проник в дверь…

Но меня беспокоили не воспоминания, я все прикидывал, на какой основе с ней работать, как она относится к нашей стране и озарявшим ее идеям?

Аполитичный Федор в порыве любви не составил впечатления о ее политических взглядах, а в письмах этот центральный вопрос не поднимали. Вдруг… вдруг Марлен сердцем со всем прогрессивным человечеством? Тогда все проще.

Но увы, через пятнадцать минут стало ясно, что Марлен наплевать на политику и тем более на коммунистов, да и оплот мира — Советский Союз она не жаловала, зато ценила свое место в посольстве, где неплохо зарабатывала.

Оставалась надежда, что у нее сдвинутые и экзальтированные мозги — ведь в практике бывали случаи, когда и на почве комплекса неполноценности или просто из мести сослуживцам соглашались работать на разведку. Бедный Джакомо! Перед ним сидела до противности уравновешенная дама, к которой трудно было подобраться, даже положив на чашу весов такую штангу, как любовь Федора.

Рухнула надежда, что она — сексуальная психопатка или редкий тип однолюбки (почему, почему она вела долгую переписку с этим дурнем?!), преданной Федору до гробовой доски, — тут бы мы ее живо заарканили, устроили бы встречу где-нибудь в пансионате на швейцарских лугах, где жуют жирную траву добродушные коровы с колокольчиками на шеях, втащили бы туда пейзана Федьку, приодев его в твидовый пиджак и нахлобучив тирольскую шляпу с пером, и, конечно же, закадычного его дружка Сему — путешественника.

Была замужем, родила дочь, потом развелась — обыкновенная скучная история, на которой разведке не сыграть. Пила умеренно (ах, если бы надралась! излила бы душу!), на нищенскую жизнь и долги не жаловалась (а ведь в письмах намекала, что еле сводит концы с концами), свое правительство не ругала — какой ужас, венецианец! не рви волосы на голове! неужели ты вернешься в столицу ни с чем?!

Оставалось (о, дьявол!), оставалось (неприятный холодок в животе), оставалось… хотя, конечно, такой разворот был предусмотрен (недаром же я снял копию с расписки), продуман в плавном и ласковом исполнении, без удара волосатым кулаком по столу («Если откажетесь, то пожалеете…») и без пистолета, который, как у Гумилева, рвут из-за пояса, «так что сыплется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет».

Я трусил, но, не сознаваясь в этом, прикрывал свой страх жалостью к бедняжке Марлен, такой непосредственной, наивной и честной. Но Рубикон следовало переходить.

Начал пианиссимо: «Всё мы о Федоре да о Федоре, хороший он человек, Федор, конечно, стоит о нем поговорить, ведь он славный парень (размазывал кашу по тарелке, мазал и мазал…), но у вас ведь еще были друзья из нашей страны, правда?» — «Конечно, конечно (то ли усекла, то ли нет), вы долго будете в Копенгагене?» (Куда поехала, тетя?) — «Несколько дней… а друзья вас помнят…» (Жми, старина, не слезай с лошадки!) — «Кто помнит?» (Ну и мадам!) — «Как кто? Друзья!» — «Ах, друзья…» — «Ну да! Они просили передать вам привет…».

Шаг сделан, пауза, она задумалась — неужели отшибло память? не спеши, Джакомо, дай ей шанс адаптироваться к неожиданному ходу — ведь не каждый день она давала расписки «Смершу», чтобы об этом забыть, — все равно что Фауст забыл бы о расписке кровью Мефистофелю.

«Спасибо…» — растерялась, чуть побледнела, но еле-еле, совсем незаметно, — и вот рука легко коснулась бусинок жемчуга и прошлась по ним тонкими пальцами, прошлась и задержалась, и как будто ничего не произошло…

«Вы раньше бывали в Копенгагене, Сэм?»[83] — «Никогда не был, чудесный город!» Опять, черт побери, ушла в сторону, скользкая бабища! А вдруг она хлопнет меня бокалом по лбу? (Такое бывало — правда, в обстоятельствах неоперативных.)

«Друзья вспоминали, как вы работали вместе, Марлен…». Карты на стол, я выдержал паузу, сейчас бы заглотнуть стакан кородряги, чтобы снять напряг.

«Работали?» — Она выигрывала время, пытаясь прикинуть, что же мне стало известно.

В этот кульминационный момент в наш разговор и вперся официант с кофе, испортил песню, дурак, бряцанием чашек и блюдец, все сломал, негодяй, словно чеховский злой мальчик.

Официант отошел, я уже в отчаянии, все уже в печенках, сколько можно тянуть кота за хвост? И тут ва-банк: «Марлен, вы обещали работать на них, вы обещали помогать делу мира! (Ха-ха.) Друзья помнят о вас и хотят вам добра…».

Ежу все понятно, а она удивленно улыбалась — Во же, я удавил бы ее салфеткой, если бы она вновь спросила, как мне понравился Копенгаген, и посоветовала обязательно посетить Эльсинор, где жил Гамлет, принц датский, о котором знаменитый английский драматург Шекспир написал трагедию.

Так наживают инсульты и инфаркты, неслучайно Казанова в шестьдесят два года выглядел дряхлым старцем, правда, говорят, это не мешало ему распутничать и писать либретто для «Дон Жуана» Моцарта («Я заслуживаю прощенья и невиновен совсем. Виноват не я, а женщины, которые очаровывают души, которые околдовывают сердца. О пол обманщиц, источник печали!» — это он вложил в уста Лепорелло).

Я вспотел от напряжения и вытер лоб платком. Что делать, если она притворяется, что не понимает?

А вдруг это какая-то страшная путаница — ведь прошло так много лет! Послушай, Джакомо, а на фига тебе приключения? Не поняла — значит, не поняла. Забудь об этом деле, закажи еще шампанского, фокус не удался, в разведке это бывает. Стоп. А долг перед Родиной? А офицерская честь? Где же твоя совесть?

Гордыня поборола трусливый здравый смысл, рука сама потянулась за распиской: «Не узнаете этот документ?»

Марлен побледнела (я тоже, наверное, напоминал тень отца Гамлета — так, во всяком случае, хочется думать), допила шампанское и встала. Глаза у нее потемнели (!!!).

«Какой вы мерзавец! Сейчас я вызову полицию!» — Она пружинисто пошла к выходу, жемчуга подрагивали на открытой шее, она шла к выходу, а я семенил сзади, хватал за руки, бормотал, что пошутил, и просил вернуться к столу. Все очень напоминало семейный скандал, когда не ночевавший дома муж пытается замолить свои грехи, а рассвирепевшая жена грозит переселиться к маме.

Как ни странно, она возвратилась, и только тут я заметил печать утомления, даже изнеможения на ее лице, — в один момент пробились на свет все прилежно замаскированные морщины и складки, глаза потеряли всякий цвет и поблекли, она вмиг постарела на сто лет и уже годилась мне в бабушки.

Кофе она пила скорбно, как на поминках, я бормотал нечто светское и общее, будто ничего и не произошло, нет, надежда еще теплилась во мне, еще жила, — ведь глупо ожидать мгновенного согласия на сотрудничество: вспомним клерка английского адмиралтейства Джона Вассала, которого прихватили в Москве на гомосексуалистах, его ломали, его шантажировали целый вечер, ему в нос совали фото, но он отказался, чуть не застрелился, вернувшись домой. А потом? Потом подумал трезво и дал согласие.

Спокойно, пусть она привыкнет, главное — расстаться друзьями, выждать, дать успокоиться, потом подойти снова, не потерять контакт, плод еще вызревает, и требуется время, чтобы он упал на землю, прямо к ботфортам.

Она пила кофе, пожилая некрасивая женщина с тусклым взглядом, слушала меня и равнодушно кивала головой.

Наконец пытка окончилась, я усадил ее в такси, пообещав позвонить на следующий день. Она лишь вяло улыбнулась в ответ.

— Прощайте… («Прощай, возьми еще колечко, оденешь рученьку свою и нежное свое сердечко в серебряную чешую». О, если бы так, как у Блока!)

Я звонил ей два дня подряд, но к телефону никто не подходил, наконец услышал ее голос, но от встречи она отказалась, правда, говорила вежливо, полицией больше не грозила и скандала не затевала.