Вскоре Натуся освоила нехитрое искусство варки масла и мазей, сбора, сушки и растирания трав. Лавку сделали тут же, в первом этаже дома. Зять помог обустроить помещение, собрал из осколков стекла два окошка, приколотил над входом вывеску и засел с женой вместе торговать немудрящим товаром. Предприимчивая Натуся было хотела обзавестись «чёрными» лекарствами через связи мужниных родичей, но тут Мосес был непреклонен — ворованным в его роду торговать никто никогда не будет. Сам он по прежнему колесил по Смоленску, а следующим летом, как подсохли дороги, начал выбираться к окрестным сёлам и городкам. На старости лет в нём проснулась тяга к бродяжничеству, перемене мест. Он убеждал родных (да и себя тоже) что основной целью его путешествий были лекарственные травы, коренья и «чистые» продукты, которые удавалось выменивать у сельчан, но куда важней ему было засыпать под открытым небом, видеть аистов, слушать ночных соловьёв и трескотливых кузнечиков. Ему нравилось подогревать над огнём куски хлеба, насаженные на ветку, гладить по мягкой шерсти верного пса, смотреть в небо и думать о бренности всего сущего. Женщины в деревнях были проще, выглядели здоровей, чем измученные всевозможными хворями смолянки, их визит парикмахера особенно радовал — сидя под ножницами всякая норовила порасспросить о делах в стольном городе и рассказать о своих, сельских новостях. Случалось и письма просили передавать в город, родственникам. Глядя, как хорошеют, оттаивают усталые женские лица, Мосес Артурович тихо радовался и, случалось, в задумчивости мурлыкал под нос любимую песенку:

Узнав о его хождениях, сын убедил старика обзавестись винтовкой на случай встречи с волками или шальным медведем и сам преподнёс отцу охотничий карабин с выправленным разрешением. Мосес Артурович поворчал, но подарок принял. Он знал, что на человека у него рука не поднимется, а вот защитить себя и Бурана от волков или одурелого от жары кабана может и вправду придётся. Да и выглядел карабин роскошно, было чем похвалиться перед соседями — уважает сын старика отца, любит. Гладкоствольная «Сайга» с полированным тёмным прикладом… она чуть не стоила жизни мирному парикмахеру. Дело было в июле, аккурат под летнее солнцестояние. Они с Бураном заночевали в березняке не доходя сельца Верхнее — уж больно славный выдался вечерок, тёплый, светлый, пронизанный птичьим пением. Умилённый Мосес Артурович углядел в лесу мать-лосиху с тупомордым детёнышем и пока не заснул, всё вздыхал. Он скучал по внуку, старые руки ждали мальчат и девчушек — обнимать, тискать, доставать из карманов припасённые сладости, неторопливо рассказывать прадедовские армянские сказки и укладывать спать, подтыкать одеяло под тёплые спинки…

Разбудил парикмахера лай собаки. В серых утренних сумерках он увидел, как к костровищу подошёл вооружённый мужчина, за ним ещё несколько — большинство в камуфляже, все с автоматами. Буран попробовал броситься, защищая хозяина и имущество, его срезали одной пулей в раскрытую пасть. Мосес Артурович понял, что к волоску его жизни поднесли бритву. Прикрыв глаза, он стал беззвучно читать «Отче наш», потом попросил у бога защиты и благополучия для детей. Рейсеры тем временем распотрошили тележку, запахло репейным маслом и травами. Двое заспорили из-за оружия, третий прервал их «Атаману подарок будет». Потом парикмахера взяли за грудки и рывком заставили сесть. Одутловатый, какой-то бугристый мужик с татуированными руками и по младенчески беззубым ртом посмотрел Мосесу Артуровичу в глаза:

— Жид?!

Мосес Артурович мотнул головой:

— Армянин.

— А я говорю, жид пархатый, — рявкнул рейсер.

— Армянин я.

— Мусульман?

— Православный. Крещёный, — дрожащими пальцами Мосес нашарил под рубахой старинный серебряный крест. Бандит сильным рывком сорвал украшение с шеи старика:

— Подходяще. Ну, молись, армянин, перед смертью, раз ты крещёный. Батюшки исповедовать уж прости нету.

Он поставил старика на ноги, толкнул в сторону берёз и достал из подсумка нож. Мосес глухо вздохнул:

— Покурить бы на дорожку отсыпал, прежде чем убивать.

Чуть помедлив, беззубый достал, портсигар и бросил в траву самокрутку. Наклониться поднять её, а затем встать, не показывая, что колени трясутся, было делом нелёгким. Но как же сладок был крепкий табачный дым… Один из рейсеров, шрамолицый и злой на вид, подошёл к беззубому показать добычу. Золингеновские бритвы и ножницы вызвали интерес.

— Дед, а зачем ты с собой эти штуки таскаешь? Кто ты вообще такой, почему в лесу спишь? — лениво спросил беззубый.

— Я мирный старик, парикмахер, — хриплым шёпотом выдавил Мосес, — хожу по деревням, людей стригу, масло для волос продаю. Чем я вам помешал, товарищи военные?

— Уважает… — хохотнул беззубый, — Товарищи! Военные! И не соврал, дед, мы служилые люди Божьего Атамана Ильи-Пророка. Военные. Скоро край будет наш, пусть тогда кто попробует слово вякнуть. Парикмахер, говоришь… Баб стрижёшь?

— Был мужским парикмахером. Причёсываю, стригу, брею, крашу, педикюр могу сделать, мозоли срезать, кровь пустить, чирей вскрыть, банки поставить или пиявок, — (тут Мосес врал — пиявок он никогда в жизни даже в руках не держал).

Беззубый поскрёб в затылке.

— Мозоли говоришь… А за бородою умеешь ухаживать?

— Всё умею, — твёрдо сказал Мосес Артурович, он почуял, что пахнет жизнью.

Две недели он волокся вслед за отрядом. Угнаться за здоровенными мужиками лет на двадцать его моложе, было тяжко. Помогало только ясное понимание — отстанет — убьют. По дороге собрали дань с двух сёл и пожгли отдалённый хутор. У Мосеса сердце кровью обливалось от предсмертных воплей скотины и криков детей, но сделать он ничего не мог. Наконец, ввечеру пятнадцатого дня пути, они добрались до места.

Деревня Спас-Углы была огорожена мощным сосновым тыном с воротами. На башенке стоял часовой, за забором надрывались собаки. Вернувшихся рейсеров встретили радостным шумом, навстречу выбежали женщины, дети, за ними степенно вышли взрослые мужики. Часть отряда осталась у ворот разгружать добычу и отвечать на приветствия. Беззубый потащил пленника дальше, к трёхэтажной, разукрашенной искусной резьбой хоромине. На крыльце уже ждал гостей батюшка-атаман. Мосес Артурович обомлел — он забыл, что на свете бывают такие волосы. Рыжая грива Божьего Атамана Ильи Пророка свисала до того места, где у женщин бывает талия, роскошная борода прикрывала живот. Подойдя к ступенькам, беззубый склонил голову:

— Благослови батюшка, твоими молитвами живы вернулись.

Атаман хлопнул ручищей по плечу беззубого:

— Благословляю! Докладывай… хотя нет, погоди. Это что за жидок с тобою?

— Не жид, батюшка атаман. Армянин крещёный. Парикмахер.

— Борода моя тебе, босорылому, спать не даёт?! Сгубить решил божью благодать?! Христопродавец!!! — налившись кровью вдруг заорал атаман. Беззубый пал на колени:

— Упаси боже, батюшка! Этот, — он ткнул в Мосеса Артуровича, — за волосами ухаживать умеет по всякому, чесать как надо, маслом мазать, чтобы росли лучше… Мозоли срезает!

— Мозоли? — атаман утих так же быстро, как и взъярился, — мозоли это хорошо… Эй ты, жидок, звать тебя как?

— Мосес Артурович. Я армянин, — парикмахер задумался на мгновение, — Ваше Превосходительство!

Атаман хохотнул:

— Ишь, ловок… Превосходительство, хорошо сказал. Мосес… Мойша что ли? А говоришь, что не жид. Ладно, пойдёшь в дом, к бабам, возьмёшь, что тебе нужно. И чтоб через час у меня на пятках ни одной мозоли не было. А порежешь или сбежать задумаешь — пристрелю. Пошёл!

Атаман наградил парикмахера тычком в спину и повернулся к беззубому: