По-немецки основательная Марточка оставила семье запасы пищи месяца на четыре. Крупы, чай, сахар, варенье, консервы и сухофрукты. Кое-что можно было попробовать выменять на старинное блюдо и ложки из почерневшего серебра. Сын не ел и почти что не появлялся дома — власть в городе надо было держать, как взбесившуюся собаку — за горло. Мародёры, рейсеры, бандиты, заезжие гастролёры — ходили слухи, что в Смоленске запасов еды и бензина лет на пять с небольшим. Удивительно даже, с какой скоростью дичали люди, лишившиеся правительства и хотя бы видимости закона. Не прошло и недели после конца войны, как ходить по ночам стало опасно, впрочем, стреляли мало, экономя патроны. Телевидение не работало, радио сходило с ума от радиации, мобильная связь умерла. А вот электричество, воду и канализацию удалось сохранить. Очень много было больных — обожжённых, пострадавших от облучения, тотчас пошёл первый виток лучевых болезней, через месяц началась эпидемия собачьей чумы — болезнь мутировала и перешла на людей. В городе перестреляли почти всех собак, но было поздно.
Первое время Мосес Артурович варил кашки на электроплитке, кормил, умывал и носил на горшок Натусю, читал раз за разом одну и ту же «Голову профессора Доуэля», огорчаясь судьбе несчастной Брике, экономно курил сигареты по три в день в три приёма и залечивал плохо заросший живот. Когда шрам затянулся толстой розовой кожицей, парикмахер договорился с пожилой соседкой, что она будет днём присматривать за Натусей, и отправился в госпиталь, вкалывать санитаром. При больнице — значит при еде, при витаминах, при лекарствах и относительно безопасно, так говорил фронтовик, дед Мосеса, который со своим медсанбатом дошёл до Берлина. Риск подцепить заразу конечно присутствовал, но риск умереть от голода или отсутствия антибиотиков был несомненно выше. В свои сорок четыре Мосес Артурович был вполне крепок, труда и крови он не боялся, а сочувствие к людям не растерял. Поэтому в госпитале его ценили. В свободную минутку он всегда соглашался срезать мозоли, побрить тех, у кого ещё росли бороды, и постричь ногти лежачим больным — за сущие копейки, а иногда и бесплатно. Врачи любили расторопного санитара, медсёстры смотрели сочувственно вслед доброму, трезвому, работящему вдовцу, но куры никто особо не строил — знали, что у мужчин не всё ладно, да и лысых голов стеснялись. Больше года в Смоленске почти не рожались дети, а из тех, кто родился, большинству лучше было б не быть зачатыми. Но со временем малышей стало больше, часть из них выживала и даже обзаводилась нежными, кучерявыми младенческими шевелюрами. Спустя три года Мосес Артурыч тихонько пустил слезу, собираясь стричь в первый раз прелестного белокурого мальчика, руки чуть-чуть дрожали — от волнения и от счастья.
Немая Натуся со временем встала на ноги, начала потихоньку прибираться в доме, обстирывать себя и отца, готовить немудрящий обед… Как же славно, что вокруг Смоленска уцелели поля и фермы. Первый урожай сожгли, потом привыкли — всё вокруг было если не «горячим», то «тёпленьким». У коров и овец тоже были проблемы с отёлом, зато овощи-фрукты на удивление дали в рост, на картошке с капустой можно было вполне сносно выжить, да и хлебушек был. Электричество стало дорого, вода дорога, бензин и вовсе на вес золота. Заводы по производству сельхозинвентаря, чулочная фабрика и «Аналитприбор», на котором наладили выпуск дозиметров, как-то жили и давали хлеб рабочим, госпиталь тоже держался. Алмазный завод обнесли дочиста в первую же зиму… господи, кому сейчас нужны алмазы? У Георгия в С.ЧК каждый месяц кого-то расстреливали за грабежи и разбой. «Когда приходит голод, уходит стыд» повторял дедову поговорку Мосес Артурович и качал головой. Он завёл себе мягкую шляпу и не снимал её круглый год, только в госпитале меняя на аккуратную белую шапочку.
Через четыре года после войны сын женился на дочери смоленского предводителя. Была славная свадьба, с водкой, мясом, сотней гостей и даже приглашённый оркестр наигрывал танцы. Георгий звал их обоих, но Натуся наотрез отказалась появляться на людях, да и Мосес Артурович засиживаться сверх вежливого не стал. От первых лиц города пахло кровью, а этого запаха парикмахер нанюхался в госпитале. Через пять лет и один месяц невестка родила сына, Артура — и мальчишка получился почти здоров. Ещё через год неожиданно вышла замуж Натуся — проклятье «никому не желанной старой девы» миновало её. Санитарка из госпиталя сосватала своего двоюродного брата. Правда парень был тоже немой, но зато работящий — столяр, печник и на все руки мастер. А вот причесать единственную дочь на свадьбу не вышло, пришлось покупать парик — и об этом отец жалел куда больше, чем о бедном столе и тихом веселье.
Праздник кончился, начались будни. В маленькой двухкомнатной квартирке стало тесно, молодые общались друг с другом молча, замечали только друг друга, и это слегка обижало старика. Детей у Натуси не получалось — к худу или к добру, но она не беременела. Муж кормил её досыта, хозяйство совсем поправилось, тяжкий труд Мосеса Артуровича перестал быть настолько нужен. Да и, будем честны, добросердечной, сочувственной всякой боли натуре парикмахера, тяжело давалась работа в госпитале, в окружении мук и смерти — а умирали многие. …Осторожный Мосес Артурович начал с малого — повозился на кухоньке, вспоминая советы деда и рецепты покойной жены, побродил по оврагам и склонам, благо пустые кварталы зарастали с невероятной скоростью. Четыре месяца каждый вечер он обкладывал Натуськину голову тёплым полотенцем, вымоченным в репейном масле, на лицо шла другая маска из распаренных трав. И случилась чудо — худосочная дочка стала розовощёкой, кожа засияла, ушли морщинки из уголков рта и глаз, а самое главное — начали отрастать волосы. Не такие кудрявые и густые, очень медленно… но дочь была счастлива. И отец тоже — светлая мысль наконец-то сложилась в его голове. Парикмахерская работа делает людей красивее — и молодых и старых и дурных и хороших. Даже древней старухе хочется выглядеть женщиной. Сразу после войны людям было не до волос — болезни, голод, пограничные стычки. А теперь стало легче, сытнее, порядок какой-то установился в городе. Появилась лишняя крошка, случайная монетка, которую не жаль отдать мастеру, чтобы выглядеть лучше. Мосес Артурович всегда считал, что у счастливых женщин добрые мужья и весёлые дети. А любая капелька счастья, любая улыбка помогает выздороветь от войны.
Неизвестно откуда он добыл своего Бурана — в городе почти не осталось собак, тем более таких крупных. Но добыл, подкормил и даже научил возить маленькую тележку с инструментом, снадобьями и прочей поклажей. Золингеновские опасные бритвы остались ещё от деда, ножницы были свои, вместо крема для бритья подошёл мыльный корень, вместо красок для париков — настои луковой кожуры, ромашки, ревеня и скорлупы грецких орехов. От чирьёв, зуда и лучевых язв — порошок из зверобоя с шалфеем и подорожником, мазь календулы на нутряном сале, от мозолей, трещин и воспалений — кора дуба, для лучшего укрепления здоровья — облепиховый сок. И конечно, не обошлось без репейного масла — напоследок из госпиталя Мосес Артурович вместо денег взял целый ящик пустых пузырьков от лекарств. Добрый зять смастерил два складных стула и лёгкий тент. Парикмахер дождался весны — десятой весны после первой бомбардировки — и работа пошла.
Он со своей тележкой беспрепятственно разъезжал по городу, таскал её по единственному мосту через Днепр, в солнечные дни, случалось, устраивался у старинной кремлёвской стены — от кирпичей фонило, но мощь красноватых, поросших мхом стен, казалась успокоительной. «Стрижка-бритьё-косметика!!! Ррррепейное масло для ррроста волос!» Куда бы Мосес Артурович ни пришёл со своей переносной цирюльней, очень быстро к тележке вставала очередь. Желающие побриться подставляли щетинистые щёки под блестящее лезвие с золотыми готическими буквицами, женщины раскупали краску для париков, репейное масло и другие снадобья. Редкие счастливицы заказывали «мне модельную стрижку, пожалуйста» и млели под взглядами завистниц, пока мастер сооружал из жиденьких, мягких волос умопомрачительные причёски. Уличных воришек и мелкую шушеру отпугивал внушительный вид Бурана — всклокоченная чёрно-рыжая шерсть и жёлтые клыки придавали свирепости в общем добродушному псу. Рейсера посерьёзней его тоже не трогали — мало кому хотелось связываться с отцом Георгия Сарояна, третьего человека в городе. …Сын пробовал говорить с ним, убеждал оставить промысел — мол, позоришь имя семьи. Кроткий Мосес Артурович просто сказал, что по его, отцовскому мнению кровавый хлеб позорит имя семьи, а честным парикмахерским делом зарабатывали деды и прадеды. И он, Мосес, пока что отец и старший мужчина в роду. Он не учит Георгия, как управлять людьми, так пусть и сын не суёт нос в его ножницы, много воли взял. Слепому нет дела, что свечи подорожали.
Сын подёргал щекою, но промолчал. После этого разговора отца с дочерью перестали приглашать в дом к молодым Сароянам.
