Он подумал, что Пелетье совершенно забыл все, что происходило во время его бреда. Когда Изабелла очнется здоровой, все это покажется ей сном. Несколько его слов убедят ее в этом. Если будет нужно, он скажет ей, что она много говорила о Дине, и ей казалось, что он рядом с ней. Ей и в голову не придет, что он играл эту роль.

Изабелла подождала минуту, потом опять зашептала, как будто немного испуганная его молчанием:

— Давид… Давид…

Он быстро придвинулся к кровати, и его руки встретились с ее протянутыми руками. Руки Изабеллы были сухими и горячими, пальцы ее крепко сжали его руки и потянули их вниз, к груди. Казалось, что она стала спокойнее, ощущая прикосновение его рук.

— Я сварил тебе немного бульона, — сказал он, едва решившись заговорить. — Выпей немножко, Изабелла. А потом — спать.

Он почувствовал пожатие ее руки и она заговорила совсем спокойно, на миг у него мелькнула даже мысль, что она пришла в себя.

— Я не люблю темноты, Давид. Я не вижу тебя. И не могу причесать волосы. Принеси сюда лампу.

— Только когда тебе станет лучше, — прошептал он. — Свет повредит твоим глазам. Я останусь с тобой… около тебя…

Она подняла руку в темноте и коснулась его лица. В этом прикосновении выразилась вся ее любовь и нежность к умершему, и эта ласка такой болью отдалась в сердце Мак–Вея, что он боялся, как бы из его сердца не вырвалось неудержимое рыдание. Вдруг ее рука оставила его лицо, и он услышал, как она жалобно пробормотала:

— Мои волосы… Давид…

Он опустил руку, и она утонула в густой массе волос. Он не решался говорить, пока собирал шелковистые пряди и заплетал их в косу. Изабелла как будто успокоилась, когда он сделал это.

— Теперь я принесу бульон, — сказал он.

Он вышел в соседнюю комнату, где горела лампа. Только когда он налил чашку бульона, он заметил, как дрожат его руки. Немного бульона пролилось на пол. Он взял сухарик. Он тоже переживал муки Изабеллы Дин.

Он вернулся к ней и приподнял ее так, что она опиралась на его плечо, и ее теплые волосы касались его лица и шеи. Она послушно съела несколько кусочков сухаря, которые он обмакивал в бульон, и выпила несколько глотков жидкости. Она бы охотно осталась так, прижавшись щекой к его лицу, и Билл был уверен, что она заснула бы так. Но он осторожно опустил ее на подушки.

— Теперь надо спать, — ласково настаивал он. — Спокойной ночи…

— Давид!

— Я здесь.

— Ты… ты… не… поцеловал… меня.

Голос ее звучал по–детски жалобно, и, еле сдерживая рыдания, он склонился к ней. На мгновение ее руки сомкнулись вокруг его шеи. Он ощутил нежное волнующее прикосновение ее горячих губ, и потом он оторвался от нее.

— Спокойной ночи, Давид, — провожал его ее шепот до другой комнаты.

С подавленным рыданием он растянулся на койке, где спал Круассэ.

Он не мог заснуть. За полчаса, проведенные в комнате Изабеллы, лицо его осунулось и постарело, вокруг глаз легли тени. Однажды Изабелла поцеловала его, и он хранил этот поцелуй, как самое драгоценное сокровище своей жизни. Сегодня она дала ему гораздо больше. Любовь, а не простая благодарность горела в ее губах, в ласке ее рук, в ее лице, лихорадочно прижавшемся к его лицу. Но это не дало ему и тени той радости, какую он ощутил тогда на привале.

Разбитый горем, он встал и заглянул в дверь. Несмотря на то, что у него не было выбора, он чувствовал себя вором. Он злоупотребил ее состоянием, и это наполняло его отвращением к самому себе, и он призывал тот час, когда сознание вернется к ней, хотя это принесет ей снова горе и отчаяние, которое теперь утонуло в лихорадочном забвении.

В северных странах всегда то тут, то там появляется страшный призрак красной смерти, и он хорошо знал ее течение. Он предполагал, что лихорадка началась у Изабеллы три или четыре для тому назад, и пройдет еще три или четыре дня, когда она будет без сознания. Потом наступит реакция. Она очнется, и в ней пробудится воспоминание, что муж ее умер и что все это время с ней был Мак–Вей.

Несколько мгновений он прислушивался у двери. Изабелла была спокойна, и он бесшумно вышел из хижины. Ночь стала еще темней и туманней. Никакого проблеска не видно было в тяжелом черном своде над ним. С северо–востока поднялся ветер, верхушки елей стонали, и весь мир кругом наполнился неприятными звуками. Он прошел в палатку, где была маленькая Изабелла, и что–то в воздухе палатки не понравилось ему. Он пожалел, что отпустил всех собак с Мак–Таббом. Чувство ужасного одиночества угнетало его. Точно какая–то тяжелая рука сжимала его сердце, и он был совсем болен от этого. Он повернулся и посмотрел на хижину. Там была Изабелла, и он думал, что не может быть одиноким там, где она. Но он знал теперь, что между ними пропасть, через которую нельзя перекинуть никакого моста. Он содрогнулся — этот ночной ветер заставил его как будто снова ощутить присутствие Скотти Дина. Он стиснул руки и напряженно вглядывался в темноту.

Ему слышался топот Дикого Всадника, несущегося галопом сквозь чащу елей за обреченными на смерть душами. Дин опять был рядом с ним, как в ту ночь, когда он возвращался к Пелетье, поставив крест на могиле Скотти. На одну минуту ощущение его присутствия как будто даже облегчило тяжесть, давившую на его сердце. Он знал, что Дин понял бы его, и эта мысль успокаивала его. Он подошел к палатке и еще раз заглянул в нее, хотя там никого не было.

После этого он вернулся в хижину. Мысль о могиле с сосновым крестом напомнила ему об обязанностях по отношению к Изабелле. Из резиновой сумки он достал лист бумаги и перо.

Больше часа после этого он напряженно писал в тусклом свете лампы. Он знал, что рано или поздно Изабелла захочет знать все о последних днях Дина. И шаг за шагом он восстанавливал перед нею заключительные моменты трагедии.

После этого он написал своим крупным грубым почерком то, что переполняло его сердце.

«Да хранит вас Бог навеки. Я отдал бы жизнь, чтобы вернуть его вам. Я не допущу, чтобы его могила затерялась. Я вернусь туда когда–нибудь и посажу на ней голубые цветы. Вы никогда не узнаете, на что я был готов, чтобы вернуть его вам и сделать вас счастливой».

Он знал, что выполнит то, что обещает. Он вернется к одинокой могиле на опушке леса. Было что–то, призывавшее его туда — что–то, чего он сам не понимал и что поднималось из глубины его отчаяния. Он сложил листки бумаги, вложил их в конверт и надписал имя Изабеллы Дин. Потом он положил конверт сверху пачек писем на полочке над столом. Он знал, что она их найдет.

Что происходило во время ужасной недели, последовавшей за этой ночью, никто, кроме Мак–Вея, не знал. Для него это было семь дней такой муки, воспоминание о которой сохранилось до конца жизни. Бессонные ночи и в особенности бессонные дни. Жестокая непрерывная борьба с ужасным призраком, вечно метавшимся в комнате Изабеллы. Борьба, оставившая глубокие морщины на его лице, борьба, во время которой голос Изабеллы звучал то нежно и умоляюще, то горько и укоризненно. Он ощущал ласку ее рук. Не раз она привлекала его к своим трепещущим лихорадочным губам. Но в самые ужасные минуты она опять начинала обвинять его в преследовании человека, который лежал под сосновым крестом.

Три дня пытки превратились в четыре, а четыре — в семь. Страдания наполняли его душу до самого дна — он понимал, что все это значит для него. В третий и в пятый день этой недели он добегал до хижины Мак–Табба, и Рукки выходил и на расстоянии говорил с ним, складывая ладони рупором. На седьмой день все еще не было известий об индейце Джоэ и его матери. И в этот день Билли последний раз играл роль Дина.

Он вошел в комнату Изабеллы с бульоном, сухарем и тазиком воды. После того как она немного поела, он приподнял ее и подложил ей под спину свернутое одеяло, чтобы расчесать и заплести ее дивные волосы. В комнате было светлее, несмотря на плотно задернутые занавески. Солнце ярко светило, и бледный отблеск его лучей проникал сквозь занавеску и играл на золотистых прядях, которые он расчесывал.