Наталья Александровна Брюханенко:

К друзьям Маяковский был трогательно внимателен и заботлив.

Я жила тогда на Каляевской улице и как-то захворала. Он пришел навестить меня и привез огромную корзину апельсинов и десять плиток моего любимого шоколада. Не помню, как он назывался, помню только, что он был в ярко-красных обертках.

Когда Маяковский уезжал за границу, он и там не забывал никого из друзей, всем привозились подарки. Даже зубному врачу Ципкиной, у которой он лечил зубы, какие-то медикаменты. Мне он привез как-то теплый оранжевый джемпер и металлическое карманное зеркальце…

Юрий Карлович Олеша:

Он очень любовно, очень по-товарищески относился к тем, кто был с ним заодно в литературных взглядах, вкусах. Свирепо нападавший на противников, он был прямо-таки нежен с единомышленниками, участлив к ним, внимателен, как врач. Неожиданность такого превращения – из яростного гладиатора на трибуне в ласкового друга среди близких ему по духу людей – чрезвычайно украшала его образ.

Николай Николаевич Асеев:

Очень он был предан друзьям. Но настоящим друзьям, без лигатуры. Самый милый человек ему был тот, кто умел дружить без расчета, без оглядки. Он не раз говорил, что друг тот, кто ни в чем не изменит, далее в таких обстоятельствах, когда это не измена даже, а просто несогласие во взглядах. В дружбе не может быть несогласия. Даже тогда, когда один говорит то, что не нравится другому. Только чтобы не хвалить врагов. Враг чем талантливей, тем опасней. Но враг не может быть талантливей друга.

Виктор Андроникович Мануйлов:

Как и многие встречавшиеся с Маяковским, я знаю, что Владимир Владимирович был не только сильным, мужественным человеком, который не страшился никаких трудностей и не терялся ни в какой аудитории, но и добрым, ласковым, нежным к тем, кого любил, кому симпатизировал. Особенно внимательно относился к детям, и в его непосредственности и душевной чистоте было много детского.

Николай Корнеевич Чуковский:

С детьми он всегда был нежен и деликатен.

Елизавета Александровна Лавинская (1901–1950), художница, входила в ЛЕФ:

Он разговаривал с ребенком, как с равным, очень серьезно, внимательно выслушивал его, и в этом не было никакой нарочитости, «приспособляемости», он скорей походил не на дядю Володю, а на старшего товарища, хотя бы младшему было всего три года.

Иван Васильевич Грузинов:

В сердце Маяковского жила большая и трогательная любовь к людям.

Он не мог относиться равнодушно к бедным и обездоленным.

Особенно трогательным было его отношение к неимущим старухам и старикам.

Старость, да еще не обеспеченная, – с таким проклятым фактом Маяковский не мог примириться. Он не мог видеть старого человека, у которого нет каких-то несчастных копеек, чтобы купить кусок хлеба.

Как только у поэта появлялись деньги, он спешил раздать их нищим старухам и старикам.

Об этих чудесных поступках Маяковского знают очень немногие из тех людей, которые были близки с поэтом при его жизни: Маяковский тайно отыскивал бедных старух и стариков и помогал им.

Людмила Семеновна Татарийская (1907–?), машинистка Маяковского, сестра его соседки по коммунальной квартире в Лубянском проезде, д. 12 М. С. Татарийской:

Случалось, Владимир Владимирович узнавал, что у кого-либо из соседей по квартире произошла неприятность, слышал, что кто-нибудь плачет; он старался выяснить, в чем дело, и успокоить человека или чем-нибудь помочь ему. В таких случаях лицо его становилось каким-то растерянным, растроганным.

Левкий Иванович Жевержеев (1881–1942), художник, искусствовед, председатель общества «Союз молодежи»:

Неизменный здоровый оптимизм Маяковского прекрасно действовал на всех окружающих. Я не помню случая, чтобы в его присутствии бывало скучно. Еще меньше можно было в его присутствии хандрить. Маяковский всегда чувствовал, если кому-либо из окружающих его в данный момент грустно или тяжело. Он с необычайным тактом умел когда шуткой, когда ловкой переменой темы разговора рассеять и развеселить. И всегда это делалось как бы само собой. Лишь через некоторое время осознавалось, что переменой настроения к лучшему ты обязан именно необычайной чуткости и находчивости этого глубокого знатока человеческой души. И при всем том никогда не приходила в голову мысль, что Маяковский «шутник», несмотря на то, что он любил веселую, жизнерадостную шутку.

Вероника Витольдовна Полонская:

Владимир Владимирович с большой чуткостью и вниманием относился к каждому человеку. <…> Он любил людей и был к ним внимателен, его интересовало все в человеке. Владимир Владимирович с настоящим, хорошим любопытством говорил, глядел, общался с людьми.

Николай Николаевич Асеев. В записи Григория Израилевича Полякова:

Обращался с незнакомыми, как будто был со всеми знаком (нестеснительность).

Лили Юрьевна Брик. В записи Григория Израилевича Полякова:

Не мог входить в гармонический, тесный, цельный контакт с людьми, несмотря на то что чувствовал большую потребность в том и сильное влечение к людям; болезненно ощущал свою неспособность входить в такой контакт с ними. В его выступлениях или при появлении в новом обществе перед незнакомыми людьми была некоторая театрализация, «ломание», было стремление поразить собой людей. Не мог знакомиться с людьми просто. Поддавался влиянию некоторых наиболее близких ему по духу людей, однако если это влияние шло вразрез с его внутренними влечениями и интересами, то оно продолжалось недолго и последние одерживали верх, так как сознательная воля была слабо развита и не в состоянии была эти влечения подавлять и обуздывать.

Лев Абрамович Кассиль. В записи Григория Израилевича Полякова:

Была «сумасшедшая, дикая впечатлительность», был чрезвычайно чувствителен «к спичке», был очень чувствителен к похвале, мог при этом смутиться. <…> Все окончания нервов были как бы «выведены наружу». Чрезвычайно сильно затрагивал любой мелкий факт и сейчас же действовал очень сильно на его настроение соответственным образом. <…> Очень живо переносил общественное в личное.

Корнелий Люцианович Зелинский:

Я никогда не видел Маяковского плачущим или вконец расстроившимся. Но две женщины, которых он знал, рассказывали мне, что они видели, как он рыдал. Горький (в своих воспоминаниях о том, как Маяковский читал «Облако в штанах») тоже пишет: «разрыдался». А без этого нельзя понять Маяковского. Нельзя понять его сдержанности, его уважения к людям, не позволявшим ему распускаться. Но Маяковский мог и оглушить басом аудиторию и разрыдаться.

Его эмоциональный диапазон был громаден. И вряд ли кто мог понять этот диапазон. «Хотите – буду от мяса бешеный, – и, как небо, меняя тона – хотите – буду безукоризненно нежный, не мужчина, а – облако в штанах».

Вероника Витольдовна Полонская:

Вообще у него всегда были крайности. Я не помню Маяковского ровным, спокойным: или он искрящийся, шумный, веселый, удивительно обаятельный, все время повторяющий отдельные строки стихов, поющий эти стихи на сочиненные им же своеобразные мотивы, – или мрачный и тогда молчащий подряд несколько часов. Раздражается по самым пустым поводам. Сразу делается трудным и злым.

Эльза Триоле:

Мне бывало с ним трудно. Трудно каждый вечер где-нибудь сидеть и выдерживать всю тяжесть молчания или такого разговора, что уж лучше бы молчал! А когда мы встречались с людьми, то это бывало еще мучительней, чем вдвоем. Маяковский вдруг начинал демонстративно, так сказать – шумно молчать. Или же неожиданно посылал взрослого почтенного человека за папиросами, и удивительнее всего было то, что человек обычно за папиросами шел! Почему-то запомнился один вечер, в танцульке, на втором этаже кафе «Ротонда». За нашим столиком было много народа <…>. Володя сидел мрачный, отодвинув стул, а ведь он любил ходить по танцулькам, хотя сам и не танцевал. Я же была молода и танцевать любила. В тот вечер, когда я вернулась к столику после танца, Володя как бы невзначай смахнул на пол мою перчатку. Я ему сказала: «Володя, подними…» Он смахнул и вторую на грязный, заплеванный пол. Не помня себя, я вскочила, выбежала из зала, вниз по лестнице, на улицу. Кто-то бежал за мной, пытался меня догнать, вернуть. Ни за что! С Володей мы встретились на следующий день, оба хмурые, но об инциденте не заговаривали. А когда мы опять попали в дансинг, я назло ему пошла танцевать с профессиональным танцором, приставленным к учреждению. Танцору за это следовало заплатить, и Володя, миролюбиво отпустивший меня с ним, только недоуменно спросил, как же это сделать, как ему заплатить?.. «Дай, и все!» И Володя действительно протянул танцору руку с зажатыми в кулак деньгами и потом успокоенно сказал: «Ничего, выскреб…»