Сергею Антоновичу Клычкову. Он мне писал про тебя, что ты с головой человек, но
что стихи твои, которые читал ему Городецкий, нравятся ему местами, но ему кажется,
что с них, т. е. стихов, содрана кожа, иначе говоря, они схематичны, похожи на план
еще не построенного здания. Но так это потому, что неволя твоя видна в песнях твоих.
Ты правду сказал, что на нас с Клычковым ни<ч>то не висит, кроме бедности.
Особенно прекрасен мой север с лесами, с озерами, с избами такими же, каку<ю> я
присылаю тебе. Это <так> называемая «столбовая или Красная изба», а есть еще Белая
и черная — т. е. курная. У нас не надо картин Горюш-кина-Сорокопудова аль
Васнецовых — всё еще можно видеть и ощущать «взаправду». Можно посидеть у
настоящего «косящата окна», можно видеть и душегрейку, и сарафан-золотарь, и
жемчужную поднизь, можно слышать и Сказителя. Милый Шура, что ты держишься за
лишних 20 руб. Подай прошение в Архангельский округ - попадешь куда-либо в Кемь
143
или город Шенкурск — аль в село купецкое. Живут же чиновники с семьями в наших
краях - не умирают с голоду... Почему тебе кажется, что мне не идет говорить про
любовь и про сартские нравы - я страшно силен телом, и мне еще нет 27-ми годов.
Встречался я с Клычковым, и всегда мы с ним целовались и дома, и на улице... Увидел
бы я тебя, то разве бы удержался от поцелуев? <...> В приезд в Россию Верхарн читал
лекцию «О культуре энтузиазма». Итог этой лекции такой: «Восхищайтесь друг
другом, люди», — а я и без Верхарна знаю, что это так, и живу «восхищенным». Еще
ты пишешь, что если бы я ничего больше не написал — то и старого достаточно, чтобы
я «остался»... Ну разве это утешение? Вот Брюсов так не считает себя «вечным», а
утешается настоящим, тем, что ему подносят цветы, шлют письма, описывают в
«Огоньке»...
Меня вовсе не радуют свои писанья. Вот издам еще книжку, — и прикрою лавочку:
потому что будь хоть семи пядей во лбу, — а Пушкинские премии будут получать
Леониды Афанасьевы да Голенище-вы-Кутузовы, - а тебе гнилая изба, вонючая лохань,
первачный мякиш по праздникам, а так «кипятоцик с хлибцём», сущик да день в
неделю крутиковая каша с коровсячим маслом, бессапожица и бес-порточица, а за
писания - фырканье г<оспод> поэтов да покровительственный басок г<оспод>
издателей — вот и всё. И ты, милый, не жди ничего другого — предупреждаю тебя...
Есть у тебя хлеба кусок, правда, горький, но в случае писательского успеха тебе не
перепадет и крошки. Вот, напр<имер>, в январской книжке «Заветов» пропечатаны мои
стихи, и до сих пор не высланы деньги за них. В майской кн<иге> «Северных записок»
— то же. Получил ли ты с «Ежемесячного» что и по сколько за строку? Пишу это
потому, что очень нуждаюсь. Мама умерла; на руках у меня 70-тилетний отец, пеку и
варю сам, мою пол, стираю — всё это надбавка к моей лямке. Ты говоришь про общину
«Писателей из народа». Я принимаю братство - житие вкупе вообще людей, а не одних
писателей. Община осуществима легко при условии безбрачия и отречения от
собственности и довольствования «насущным», Какая радость жить вместе с людьми
одного духа, одного Света в очах!.. Есть община в Воронежской гу-б<ернии>, основана
Иваном Беневским по-толстовски, но мне что-то не по себе, когда подумаю об ней.
Братству, Шура, писанье будет мешать. Только добровольная нищета и отречение от
своей воли может соединить людей. Считать себя худшим под солнцем, благословить
змею, когда она ужалит тебя смертельно, отдать себя в пищу тигрице, когда увидишь,
что она голодна, — вот скрепы между людями. Всемирное, бесконечное сожаление -
вот единственная программа общежития. Вере же в человека нужно поучиться,
напр<имер>, у духоборов или хлыстов-бельцов, а также у скопцов. Вот, братик мой, с
кем надо тебе сойтись, если ты искренне ищешь Вечного и Жизни настоящей.
Александр Добролюбов и Леонид Семенов, два настоящих современных поэта, ушли к
этим людям — бросив и прокляв так наз<ываемое> искусство, живут в бедности и в
трудах земельных (сами дети вельмож), их молитвами спасемся и мы. Аминь.
Любящий тебя - брат твой Николай.
28 июня <1>914 г.
Некрасову напишу про тебя.
Блока я знаю лично — он такой же, как и все.
Будешь писать Замысловской — кланяйся от меня.
85. А. А. ИЗМАЙЛОВУ
86. А. В. ШИРЯЕВЦУ
До 15 ноября 1914 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд
Дорогой мой братик! Я не забыл тебя и постоянно ты у меня в сердце, но жизнь так
строга, что не позволяет многого и многое осуждает. Всё это время у меня не было слов
к тебе. Когда придут слова, тогда напишу больше. Стихи я пишу очень редко — и
144
помалу. Твоя матросская песня размашиста и ярка, но кряду видно, что море-океан не
знакомы тебе. Пиши свое — телеграфное или домашнее, или бухарское. Брихничев и я
хотели ехать по осени в Ташкент, но война помешала, Присылаю тебе вид одного из
погостов Олонии. Неизъяснимым очарованием веет от этой двадцатичетырехглавой
церкви времен Ивана Грозного. Фотография моего петроградского знакомого и в
продаже навряд ли есть. Клюев.
Всмотрись, милый, хорошенько в этот погост, он много дает моей душе, еще лучше
он внутри, а около половины марта на зорях — кажется сказкой. У нас давно зима,
сутёмки. Светло только около полудня, а в два часа дня достаем огонь. Кланяется тебе
мой отец. Он читал тебя.
19 ноября — 1913 года
Хорошо ввечеру при лампадке Погрустить и поплакать втишок,
Благодарю Вас, г. Измайлов (имени и отчества Ваших я не знаю), за добрые слова.
— Они такие же, как и в 1907 году, когда Вы написали мне ответ на мое письмо к Вам.
Считаю за великую честь иметь от Вас Ваши «Осени мертвой цветы запоздалые».
Уверьтесь в этом.
Живу в бедности и одиночестве в лесной деревушке, около пятисот верст от
чугунки, еще дальше водою, не близко и от почтового отделения, и рад всякой книге,
тем более Вашей, к тому же связанной с воспоминаниями о моих песенных зачалах.
Низко Вам кланяюсь и благодарно благодарю.
Николай Клюев.
Из резной низколобой укладки Недовязанный вынуть чулок.
Ненаедою-гостем за кружкой Усадить на лежанку кота, И следить, как лучи над
опушкой Догорают виденьем креста.
Как бредет позад дремлющих гумен, Оступаясь, лохмотница-мгла... Всё по-
старому. . Дед, как игумен, Спит лохань и моргает метла.
Лишь чулок, как на отмели верша, И с котом раздружился клубок; Есть примета, —
где милый умерший. Там пустует кольцо иль чулок.
Там божничные сумерки строже, Дед безмолвен, провидя судьбу, Глубже взор и
морщины... О Боже! Завтра год, как родная в гробу!
Это мое последнее стихотворение. Напиши, как оно тебе покажется, сладостным
или недоуменным?
Твоя баская занавеска вся пошла на блёзны, т. е. на прорехи, и висит-то, кажется,
недвижимо... прямо что-то зловещее. Я каждый день хожу в рощу — сижу там у
часовенки — а сосны столетние, в небе вершок, думаю о тебе: какой ты горячий да
<к>руглоголовый -и хочешь стать памятником в Жигулях...
Целую тебя в очи твои и в сердце твое — милое. Сегодня такая заря сизоперая
смотрит на эти строки, а заяц под окном щиплет сено в стогу. О матерь пустыня! рай
душевный, рай мысленный! Как ненавистен и черен кажется весь так называемый
Цивилизованный мир, и что бы дал, какой бы крест, какую бы Голгофу понес, чтобы
Америка не надвигалась на сизоперую зарю, на часовню в бору, на зайца у стога, на
избу-сказку...
87. А. А. ИЗМАЙЛОВУ
26 ноября 1914 г. Мариинское, Олонецкая губ., Вытегорский уезд
Глубокоуважаемый Александр Алексеевич! Присылаю Вам пять своих
