Какой простор, какая воля.
Какие песни и цветы!
Шумите, вешние дубравы!
Расти трава! Цвети, сирень!
Виновных нет: все люди правы,
В такой благословенный день!
Но разве эти заключительные слова — не слова самоубеждения? Не отказ от печали
на один день? Четвертое стихотворение называется «В грехе забвенье», и прочитав его,
внимательный читатель уже не забудет его, дочитывая дальше всю книгу:
Вся радость в прошлом, таком далеком и безвозвратном,
А в настоящем — благополучье и безнадежность,
Устало сердце и смутно жаждет в огне закатном Любви и страсти — его пленяет
неосторожность.
О «благополучье» упомянуто не случайно; в следующей строфе оно повторяется:
Устало сердце от узких рамок благополучья,
Оно в унынье, оно в оковах, оно в томленье.
Отчаясь верить, отчаясь грезить, в немом безлучье Оно трепещет такою скорбью...
«Жизнь чарует и соблазняет», но «сердце в смущенье»: «оно боится... благополучье
свое нарушить». Но жизнь проходит - смерть неизбежна — сердце человека одиноко и
не чувствует связи со вселенной.
И вот - выход: благополучью противопоставлено безумье одинокого сердца;
добродетели — грех, в котором забвенье от скорби:
О, сердце, сердце! - твое спасенье в твоем безумье!
Гореть и биться, пока ты можешь, - гори и бейся!
Г^еши отважней! пусть добродетель уделом мумий:
В грехе забвенье, а там - хоть пуля, а там - хоть рельсы!
Теперь все уже ясно и не читая до конца; но у кого есть еще сомнение в том, что
пред нами новый Онегин со старой русской хандрой, с возможностью забыться лишь в
нарушении обычностей, в случайных развлечениях, в случайных жестокостях, — пусть
прочтет и конец стихотворения. Это не та смертная скука, которая переходит в
озлобление к жизни, и ждет смерти — как у Лермонтова. Она способна себя тешить —
это именно хандра:
Больное сердце!..
Живи, ты право! Сомненья — мимо!
Ликуй же, сердце! — еще ты юно!
И бейся шумно!
Так новый эпикуреизм вырастает на почве старой «душевной пустоты».
Весь первый отдел книги - малосамостоятельный, хотя и очень искренний,
напоминает по манере кумиров автора — Фофанова и Лохвицкую — в стихах таких же
звучных, но часто — таких же тривиальных. Отмечу только, что именно в этом отделе
есть живые черты «пейзажа и жанра» - указание на реалистическое настроение поэта,
чуждое отвлеченной символики.
Жду, не дождусь весны и мая,
214
Цветов, улыбок и грозы,
Когда потянутся, хромая,
На дачу с мебелью возы...
«Хромать» еще лучше в другом месте и в другом смысле; в пьесе осенней:
Люблю октябрь, угрюмый месяц,
Люблю обмершие леса,
Когда хромает ветхий месяц Как половина колеса.
Такие «тютчевские» черты, как «морозом выпитые лужи» — в том же описании
дальше, — можно отметить во многих стихотворениях, к сожалению, редко
выдержанных. В «деревне, где скучал Евгений», как
характерно сказано в эпиграфе к одной из пьес этого отдела, ему случалось
сближаться и с народом, больше всего - наблюдая русские праздничные нравы, а
иногда самому, заражаясь бодрящим воздухом летнего утра, — почувствовать себя
«вольным сыном природы», заигрывая с «поселянками». Одна из пьес названа
«Русская». Это интеллигентская «Камаринская», сочиненная русским барином,
ищущим забвения от скуки в деревенских удовольствиях:
Кружевеет. розовеет утром лес Паучок по паутинке вверх полез.
Бриллиантится веселая роса;
Что за воздух! что за свет! что за краса!
Хорошо гулять утрами по овсу,
Видеть птичку, лягушонка и осу.
Слушать сонного горлана-петуха,
Обменяться с дальним эхом: «ха, ха, ха!»
Ах, люблю бесцельно утром покричать,
Ах, люблю в березах девку повстречать,
Повстречать и, опираясь на плетень,
Гнать с лица ее предутреннюю тень,
Пробудить ее невыспавшийся сон,
Ей поведать, как в мечтах я вознесен,
Обхватить ее трепещущую грудь,
Растолкать ее для жизни как-нибудь!
В такой же французско-нижегородской, но остроумной манере написаны и «Пляска
Мая» и «Chanson russe»... Вспомните некрасовского «русского путешественника» по
крепостным деревням: «Я путешествовал недурно. Русской край оригинальности имеет
отпечаток...»
Зато в городе новый Онегин чувствует себя еще больше самим собой, чем старый,
пушкинский. Хандра ждет его здесь даже не «на страже» - она прямо распоряжается
его душой, определяет каждое минутное его настроение. Это и есть второй отдел книги
«Мороженое из сирени»... короче — русская хандра!
«Усталое сердце» «пленяет неосторожность», «безумье», «грех», «а там — хоть
пуля, а там — хоть рельсы!» Этому, до смерти скучающему внутри себя,
эпикурейскому самозабвению и предается новый Онегин в городе; и эту невеселую
игру жизнью выражает в звуках, на самом деле очень свободных, но словами, еще
более пестрыми. В пьесе «Фиолетовый транс» поэт говорит, как, выпив однажды
«фиалковый фиал грез фиалок», «лилии ликеров» — Crиme de Violette, он «приказал
немедля подать кабриолет», и «вздрогнувший мотор, как жеребец заржавший, пошел на
весь простор», а «ветер восхищенный» «сорвал с головы поэта его берет»:
Я приказал дать «полный», я нагло приказал Околдовать природу и перепутать
путь.
Я выбросил шофера, когда он отказал,
215
Взревел! и сквозь природу - во всю и как-нибудь! Встречалась ли деревня - ни
голосов, ни изб!
Врезался в чернолесье, — ни дерева, ни пня?
Когда б мотор взорвался, я руки перегрыз б!!
Я опьянел грозою, все на пути пьяня!
Если вообще можно оправдывать жестокости, то шофер был выброшен не напрасно
опьяневшим поэтом: безумная поездка на автомобиле кончилась «благостным
исходом» —
И вдруг, безумным жестом остолблен кленоход:
Я лилию заметил у ската в водопад...
И все изменилось в душе, обезумившей от скуки, не знающей куда себя девать, что
выдумать, чтобы ее залить:
Я упоен. Я вешний. Я тихий. Я грезер.
И разве виноват я, что лилии колет Так редко можно встретить,
Что путь без лилий сер...
Итак, вот отчего «грезер» выбросил шофера, и вот почему «грезер- ки» бесцельно
качаются в «гамаках камышовых», в которых «стоит лишь повертеться»:
И загрезится сердце:
Все на свете возможно, все для вас ничего;
Покачнетесь вы влево, —
Королев королева,
Властелинша планеты голубых антилоп...
Покачнетесь вы вправо,
Улыбнется вам слава,
И дохнет ваше имя, как цветы райских клумб...
Это бегство от жизни, от ее скуки, от «серых путей» в мечты, — а жизнь пусть идет
себе как попало!..
Шампанское в лилию! Шампанское в лилию!
Ее целомудрием святеет оно...
Я славлю восторженно Христа и Антихриста (Что нам до них!),
Душою обожженною восторгом глотка!
Голубку и ястреба! Рейхстаг и Бастилию (Что и до них?),
Кокотку и схимника! Порывность и сон!
В шампанское лилию! Шампанского в лилию!..
Но - больше всего, еще больше, чем мечты и лилии, - чувственность! Чем
изысканнее, чем мгновеннее, тем вернее: вдруг хандра и уйдет со своей проклятой
«стражи»!.. Но она не уходит, как бы ни становилась «душа-грезера — как рай —
нелепа»:
О, фешенебельные темы! от вас тоска моя развеется...
Нет! Не развевается. Все безвыходно кончается следующим, как называет поэт,
«квадратом квадратов», напоминающим по смыслу прежнее «в грехе забвенье»:
Никогда ни о чем не хочу говорить...
О, поверь! — я устал, я совсем изнемог.
Был года палачом, — палачу не парить...
Точно зверь заплутал меж поэм и тревог...
Ни о чем никогда говорить не хочу. .
Я устал... О, поверь! изнемог я совсем