мертворожденные слова, как есть мертворожденные дети, — они встречаются и у
338
Северянина. В одной из его книг я нашел глагол «обрандясь»: это - от ибсе- новского
героя Брандта. Если бы стихотворная строка сама не разъяснила, пришлось бы
разгадывать, что значит «обрандясь».
* У Гоголя в «Тарасе Бульбе»: «Бегущие толпы... вдруг омноголюдели те
города...». «Веки окраенные длинными, как стрелы, ресницами». У него же в
письме к матери: «Не от неудач это, которые меня совершенно обрав- нодушили».
Еще: «Русские в свою очередь обыностранились». В письме к Дмитриеву: «Он
усыпил и обленивил жителей».
Да, наш слух, наш вкус к слову не всегда мирился с дарами Северянина, и все-таки
в каждой его книге чувствуется личность. У Северянина свой собственный голос.
Этого талантливого поэта угадываешь сразу, по каким-нибудь трем, четырем строкам,
— больше не надо! — ценнейшая черта, — это и есть настоящая литературная сила, в
этом единственное право быть и жить в литературе, считаться писателем, с честью
носить это высокое звание. Северянина нельзя смешать ни с кем другим.
Кажется, будто он никогда не отделывает своих вещей, бросает их в печать тотчас
же, не остывшими, и за длинные годы работы он написал такое количество книг, какого
нет ни у одного из поэтов, - его сборников не меньше 30-ти. Но это не все: до сих пор
не вышли и покоятся в рукописях готовые к изданию книги, переводы, статьи об
искусстве - необычайная плодовитость. Игорь Северянин неутомим. Прошлое
потонуло в темно-розовой дымке заката. Все изменяется, все меняется - иногда до
умопомрачительности, неожиданно и страшно. Утешающие волны жизни приносят
нам мудрость, - ничто не проходит даром, наши испытания проясняют мир: с небес мы
сходим на землю, - она не так плоха.
Иногда не верится, что те годы, 1905—1916, действительно были, что мы в них
жили, так беззаботно хлопали крыльями, были такими счастливыми, надеющимися
слепцами. Звенел и наполнялся «громокипящий кубок» жизни у Игоря Северянина.
С этим именем связана целая эпоха. Игорь Северянин в предвоенную пору, в годы
войны был символом, знаменем, идолом петербургского надлома. Можно привести
длинный ряд слов с этим корнем: «излом», «надлом», «перелом».
Что-то оранжерейное, тепличное вырастало, зацветало на российской темной земле,
- барствовало, изгибалось, кокетничало. Взлетали и кружились «грезерки», манили
«ананасы в шампанском», «мороженое из сирени», - далекая отзвучавшая весна
сумасшедших лет. Петербург умирал, как чахоточный, с больным румянцем на лице. С
необычайной жаждой жить, трепетно и свирепо приникал ко всем истокам мимолетных
радостей и опьянялся, как юноша, впервые прикоснувшийся к хмельному вину, к
сладчайшим ядам.
Но умер Петербург, и переродился Игорь Северянин. Промчались столичные
наваждения, погас гримасничающий город, все оказалось минутным призраком. Теперь
город Северяниным проклят. Для него это — «нелепость», жить в городах, —
«запереться по душным квартирам» — для поэта «явный вздор». Современность
Северянина раздражает. Ему претит его пошлость. Новый век променял «искусство на
♦ ♦ ♦
фокстрот», взрастил «жестоких, расчетливых, бездушных и практичных».
Когда-то окруженный толпой поклонниц, теперь он чувствует свою отчужденность
и от женщин: «Ты вся из НоиЬ^ат. Ты вся из маркизета! Вся из соблазнов ты! Из
судорог ты вся». Возмущают «лакированные кавалеры», злит чарльстон, отталкивает
вся Европа — «рассудочночерствая», чуждой и обманчивой кажется сама культура.
(«Культура, Культура! - кичатся двуногие звери»). Все последние годы поэт находит
утешение в сельской тишине.
339
Долгое время Северянин прожил в живописной Тойле, потом в замершем
Гуптенбурге, предавался своему любимому занятию рыболова, влюблен в мюнхенскую
удочку, отдал себя ночным мечтам и книгам. В его «Классических розах» мелькают
имена писателей и поэтов: Пушкин, Маларме, Лесков, Достоевский, Метерлинк,
Киплинг, Ахматова, вспоминаются театры, актеры, композиторы, затем города,
прелести глухих углов. Москва и Тойла, Петербург и новгородское село, путешествия
по Европе, Югославия и Болгария, Белград, Сараево, Дубровник, София, Плевна,
«адриатическая бирюза», Фрина «ядовито-яростно-зеленая», южный январь,
изукрашенный цветами — сердечное упоение северного человека, его трепетная
влюбленность в эту непривычную легкость, непередаваемое струение в невиданные
краски.
Его воспоминания об этих скитаниях проникнуты встревоженным и восхищенным
чувством неожиданных перемен, упоительных встреч с новым миром. Но Северянин
оказался и тут, верный себе и родным, привычным картинам: южная весна очаровала,
— трогательной осталась весна севера, где «мох в еловом лесу засинел-забелел в
перелесках», где подснежники, как «обескрыленные голубки». Странствия и
уединение...
Игорь Северянин стал верен и постоянен. Петербургский период отцвел, увял и
умер, появилась жажда простоты, свежести просторов земли, — дни отшельничества.
По жизни он идет широким шагом, оставшись тем же независимым, каким был всегда
и раньше, - его крылья не сложены и по-прежнему голос смел и молод. Поэтическая
сила Игоря Северянина не увядает, его напевы прочищаются и светлеют. Он вошел в
проясненную пору творчества и, как все талантливые люди, многое осудил в своих
прошлых днях и прежних стихах.
Новые книги Игоря Северянина - книги отречений.
В них - отказ не только от прошлого, но и от самого себя:
Сам от себя — в былые дни позера,
Любившего услад дешевых хмель. —
Я ухожу раз в месяц на озера...
5’вв
♦ ♦ ♦
Поверхностному слуху в этих строках может прозвучать напев успокоенности. Это
будет неверное восприятие. В книгах Северянина теперь поселена тревожность. Здесь -
обитель печали. Слышится голос одиночества. В этих исповедях вздох по ушедшему, -
точнее, по отлетевшей молодости.
Но с прошлым не расстаются. Его тащат, как горб, - до могилы.
Былые видения не могут померкнуть бесследно, погаснуть, как догоревшая свеча.
Отсюда временами у Северянина - вздохи и сожаления: («Все необходимое порастерял.
И вот, слезами взоры орошая, Я говорю: Жизнь прожита большая»). Ни скорбь, ни
мечтательные надежды, ни любовь к родной стране, ни жизненные потрясения, ни
годы не изменяют, не разрушают основного строя души, не умерщвляют коренных,
врожденных, взрощенных пристрастий. У поэтов это особенно наглядно выдает их
словарь, — и склонность к словесной изобретательности все так же шалит у
Северянина и сейчас.
Эту склонность легко приметить и в его собственных стихах, и в его переводах, и
многие их эстонских поэтов в северянинской передаче окрашены его словесными
пристрастиями. Целиком преодолеть самого себя нельзя. Мы можем отвращаться от
былых навыков, устранять и побеждать их, но совсем вытравить эти, когда-то
искушавшие, страсти нельзя без остатка. В своем душевном складе Северянин
неизменен. В нем есть упрямство, стойкость, упорство, вера в себя, в какую-то свою
340
правоту и несомненна в нем внутренняя самонадеянность поэта.
У него бывают (и бывали) небрежность, неохота контролировать свои строки. За это
ему приходилось не раз слышать осуждения. Встречать укоры. Они заслуженны, тем
более что Северянин - один из самых талантливых поэтов последних 35 лет. По силе
своего дара он должен быть поставлен рядом с Бальмонтом, и у них действительно
есть много общих черт.
Пусть не все страницы его книг, не все его то искрение, то капризные стихи
