Толстой. И надо признаться, что скептические улыбки, которые мы снисходительно

дарили поэту в Бродячей ли Собаке или за чтением «Громокипящего кубка», довольно

быстро сменились улыбкой благожелательности. Почему? Не потому ли, что мы

почувствовали в поэте искренность, нас заразившую? В конце концов решительно всё

331

имеет право излиться в искусстве. Надо только, чтобы это было совершенно и

заключало в себе неподдельный пафос. Перед лицом Аполлона романсы Вяльцевой и

жертво-песни Рабиндранат Тагора одинаково ценны. В известной легенде Анатоля

Франса Божья Матерь не отвергла лепты жонглера, почтившего Ее

эквилибристическими фокусами: это было сделано им от всей души и с подлинным

пафосом.

Мир Игоря-Северянина — мир воображенный, не существующий. Оскар Уайльд,

скорбевший об упадке украшающих самообманов, об упадке лжи, был бы вполне

удовлетворен его даром преувеличения и никогда не сказал бы, что он охотится за

очевидными банальностями. Напротив. В Игоре-Северянине он, пожалуй, нашел бы

подтверждение

своих мыслей и положений, в частности, подтверждение того, что Жизнь подражает

Искусству гораздо больше, чем Искусство - Жизни. И тут же он еще более уверенно

повторил бы свой афоризм о Природе, главное назначение которой в том, чтобы

иллюстрировать цитаты из поэтов.

У Игоря-Северянина на этот счет действительно все наоборот. В поля, в леса, на

озера, куда он любит убегать от гнилой, «как рокфор», культуры, он приносит с собой

не только файф-о-клоки, лимузины и кокеток-кокотесс, но и салонные слова и

комфортабельные представления. Когда он думает о ягуаре, ему рисуется дорогой

ягуаровый плед. Деревья кажутся ему маркизами. На берегу моря ему не хватает

клавесин. Полосы спелой ржи представляются ему золотыми галунами. Он весь

городской, этот паркетный «грезёр», всегда находящийся в гостях у г.

Несуществующего и во власти давно отзвучавших, а может быть и никогда не

звучавших слов. Это особенно чувствуется сейчас. Повторите про себя рассказ о

виконтессе, уехавшей из оперы прямо на северный полюс:

Я остановила у эскимосской юрты

Пегого оленя - он поглядел умно,

А я достала фрукты И стала пить вино.

И в тундре, вы понимаете, стало южно...

В щелчках мороза - дробь кастаньет.

И захохотала я жемчужно,

Наведя на эскимоса свой лорнет.

Старые засушенные цветы, которыми отдают эти строки, в наше время стали еще

старше.. А через десять-двадцать лет кто-нибудь, читая эти стихи, с течением времени

теряющие неправдоподобие, — чего доброго соблазнится мыслью восстанавливать по

ним былую русскую жизнь, подобно тому, как по фигурам, изваянным на греческом

фризе, мы наивно воссоздаем «подлинных» женщин Древней Греции. Такова сила

искусства. Мы смотрим назад через его призму, и вымысел всегда сильные правды.

А все-таки, когда перелистываешь сейчас книги Игоря-Северянина, действительно

восстанавливаешь кое-что из подлинной жизни. Помните словесные неистовства

Северянина? Боги, как все были ошарашены новшествами поэта — окалошитые,

осупружиться, златополдень, экстазить, орозить, обэкранить, миражить, офиалить,

отсверкать! У обыкновенных читателей от этих слов глаза лезли на лоб и волосы

становились дыбом. Критики же были оскорблены в своих лучших филологических

чувствах и объявили Северянина безнадежным еретиком. Однако, — не очень уж так

нескоро, -- при ближайшем рассмотрении Даля обнаружилось, что глаголов на «о» тьма

тьмущая и что они настолько хорошо забыты, что их вправду можно принять за

сочиненные автором «Громокипящего кубка». У Даля были найдены : овель- можить,

озвездить, обоярить, огурбить и даже отсверкать. Вспомните, что еще Жуковский

говорил «ожемчужить», «обезмышить», а Пушкин, признаваясь в своем увлечении Н.

332

Н. Гончаровой, употребил выражение — «я огончарован».

Сейчас словечки Игоря-Северянина перестали ошарашивать. Некоторые из них

забылись, некоторые остались (напр., выразительное слово «бездарь»), а самый

принцип стал будничным. «Женоклуб» Игоря-Северянина — родной брат советского

«женотдела», а народное словотворчество пошло еще дальше, введя упрощенным

северянин- ским приемом слова «буржуйка», «керенка», «шкурник», «мешочник»,

«танцулька» и пр. Чтобы утешить поэта, гордившегося своим собственным

словообразованием, следует сказать, что создание новых слов никогда не было задачей

поэзии. Образное сравнение ученейшего из современных критиков А. Г. Горнфельда

лучше всего уяснит эту мысль. Поэзия, говорит он, влияет на язык не иначе как

хороший садовод на культуру растений: дикое яблоко он может довести до

великолепного кальвиля, но создать дикое яблоко ему не под силу. Да и действительно,

меньше всего может сделать поэзия для внедрения, нового слова в обиход — гораздо

меньше, чем техника, наука и даже начальство, потому что словотворчество поэзии

лишено той принудительности, какую имеют слова науки, техники и официального

документа.

Но, так или иначе, воздействие Игоря-Северянина в этой области было

несомненным. Влияние литературного слова сказывается совершенно независимо от

того, осталось это слово или не осталось. Слово выразило новое ощущение или новую

мысль, и бесследно это никогда не проходит. Не пройдет бесследным и все то, что

написал Северянин, певучий затейник и «грезёр».

Евгений Шевченко КОЛОКОЛА ОРАНЖЕВОГО ЧАСА

Можно было бы сказать проще - «вечерний звон». Но, во-первых, это звучало бы

чересчур грустно, а во-вторых, не соответствовало бы стилю предмета, о котором будет

речь. Речь же эта будет об Игоре Северянине и по поводу его недавно вышедших в

юрьевском издательстве Бергмана двух поэм «Колокола собора чувств» и «Роса

оранжевого часа». После романа «Падучая стремнина» это опять поэтическая

автобиография Игоря Северянина в двух томах, разъединенных разными заглавиями,

объединенных единством устремления к ... самому себе. Устремления, оправданного

евангельски. Ибо «возлюби ближнего, как самого себя», дает мерило и критерий

наилучшего...

«Роса оранжевого часа» - поэма детства, а «Колокола собора чувств» - роман из

времен, когда поэт был «пьян вином, стихами и успехом, цветами нежа и пьяня,

встречали женщины» его повсюду.

Роман и поэма Игоря Северянина - не достаточно ли сказать это, чтобы было

понятно, как написаны эти новые произведения? Ибо, если Игорь Северянин

совершенно напрасно признается, что

Родился он, как все, случайно И без предвзятости при том... —

то поэзия, родившаяся от Игоря Северянина, вся в предвзятости словотворчества и

в своеобразности построения, рифмы и ритма. Поэзия эта исключительно

«северянинская», самоценная, отличная от других характерно и разительно. Если

Игорь Северянин как поэт всем известен, то что еще можно добавить к

общеизвестному?

Но три книги автобиографических романов-поэм за последние (и «последние» в

кавычках) времена — это ли не знамение времен мемуаров? Это одно — объективное.

А второе, увы, субъективное, ибо

В соборе чувств моих — прохлада,

Бесстрастье, благость и покой.

Это после недавнего горделивого:

Моя любовь - падучая стремнина,

333

Моя любовь — державная река.

Ретроспективный образ личного прошлого не наступает ли с «Росой оранжевого

часа»? Но поэт идет далее в своих признаниях, и лирической слезой блестит его

строфа:

Но вскоре осень: будет немо...

Пой, ничего не утая:

Ведь эта самая поэма - Песнь лебединая твоя.

Это звучало бы совершенно трагически, если бы «лебединая песнь» относилась к

творчеству поэта, а не к его прощальным чувствам и образам былых его «принцесс».