строфу. Оно не склеенное, не мертворожденное: оно все насыщено эмоцией, в нем

бьется живая кровь. И даже странно, как это мы до сих пор могли без него обойтись.

IX

А московский Крученых говорит: наплевать!

- То есть позвольте: на что наплевать?

- На все!

- То есть как это: на все?

- Да так!

Это не то что Игорь. Тот такой субтильный, тонконогий, все расшаркивается, да все

по-французски, а этот - в сапожищах, стоеросовый, и не говорит, а словно буркает:

Дыр бул щыл Ха ра бау.

И к дамам без всякой галантности. Петербургские - те комплиментщики, экстазятся

перед каждой принцессой:

- Вы такая эстетная, вы такая бутончатая.

' - Я целую впервые замшу ваших перчат.

А этот беспардонный московский Крученых икнет, да и бухнет:

- У женщин лица надушены как будто навозом!

И почешет спину об забор. Такая у него парфюмерия. Этот уж не станет

грациозиться. Ведь написал же итальянский футурист Маринетти, что он не видит

особенной разницы между женщиной и хорошим матрацем. «Из неумолимого

презрения к женщине в нашем языке будет только мужской род»

Вот какая широкая бездна между петербургским футуризмом - и московским. Игорь

Северянин - типичнейший представитель эгофутуристов петербургских. Крученых

столь же характерный представитель кубофутуристов московских.

Петербургские эгофутуристы - романтики: для них какой-нибудь локончик или

мизинчик, кружевце, шуршащая юбочка - есть магия, сердцебиение, трепет: «оттого,

что груди женские — тут не груди, а дюшес» — слюнявятся они в своих поэзах, а

Крученых только фыркнет презрительно:

«Эх вы, волдыри, эгоблудисты!»

И про этот самый дюшес выражается:

Никто не хочет бить собак Запуганных и старых,

Но норовит изведать всяк,

Сосков девичьих алых!

В то время как эгофутуристы в мечтах видят себя юными принцами на каких-то

бриллиантовых тронах, Крученых о себе отзывается:

276

«Как ослы на траве, я скотина».

Эгофутуристам мерещится, что среди виконтесс-кокотесс на ландышевых каких-то

коврах они возлежат в озерзамке, но у Крученых другие мечтания:

Лежу и греюсь близ свиньи На теплой глине,

Испарь свинины И запах псины,

Лежу добрею на аршины.

Свиньи, навоз, ослы - такова его тошнотная эстетика. Он и книжечку свою

озаглавил: «Поросята»; не то что у Игоря - «Колье принцессы», «Элегантные модели»,

«Лазоревые дали».

Когда Крученых хочет прославить Россию, он пишет в своих «Поросятах»:

В труде и свинстве погрязая, взрастаешь, сильная родная, как та дева, что спаслась,

по пояс закопавшись в грязь.

И даже заповедует ей, чтобы она и впредь, свинья-матушка, не вылезала из своей

свято-спасительной грязи, - этакий, простите меня, свинофил!

Всякая грация, нежность, приветливость, всякая задушевность и ласковость

отвратительны ему до тошноты. Если бы у него невзначай сорвалось какое-нибудь

поэтично-изящное слово, он покраснел бы до слез, словно сказал непристойность.

Такие они все, эти московские: Петрарки навыворот, эстеты наизнанку. Срывы,

диссонансы, угловатости, хаотическая грубость и неряшливость — только здесь

почерпают они красоту. Оттого-то для них так прельстителен дикарский истукан-

раскоряка, черный, как сапожная вакса, и так гадок всемирный красавец, снежно-

мраморный бог Аполлон.

Я верю: это не поза, не блажь, а коренное, подлинное чувство. Дисгармония,

диссиметрия, диспропорция и вправду обаятельна для них.

В знаменитой своей «Декларации слова» они недаром восхваляют какофонию.

«<Нужно>, чтоб читалось туго... занозисто и шероховато!» — пишут они снова и

снова.

Как же им не гнать из чертогов поэзии женщину, Прекрасную Даму, любовь? Мы

видели: они даже Венеру Милосскую сослали куда-то в тайгу.

Эротика, этот неиссякающе-вечный источник поэзии, от «Песни песней» до

шансонет Северянина, в корне отвергается ими. Когда Северянин поет, что паж

полюбил королеву и королева полюбила пажа, Крученых эту королеву ведет к

прокаженному на поганое и смрадное гноище.

К черту обольстительниц-прелестниц, все эти ножки, ланиты да перси, и вот

красавица из альбома Крученых:

Посмотри, какое рыло,

Просто грусть.

Все это, конечно, называется бунтом против канонов и заповедей былой, отжитой

красоты, и, как мы ниже увидим, нет ни единого пунктика в нашей веками

сложившейся жизни, против коего не бунтовал бы Крученых.

Но странно: бунтовщик, анархист, взорвалист, а скучен, как тумба. Нащелкает еще

десятка два таких ошеломительных книжек, а потом и откроет лабаз, с дегтем,

хомутами, тараканами — все такое пыльное, унылое. (Игорь Северянин открыл бы

кондитерскую!) Ведь бывают же такие несчастно рожденные: он и форсит, и

кривляется, а скука, как пыль, налегла на все его слова и поступки. Берет, например,

страницу, пишет на ней слово шиш, только одно это слово! — и уверяет, что это стихи,

но и шиш выходит невеселый. Хоть бы голову себе откусил, так и то никому не

смешно. Кажется, только российская глушь рождает таких унылых и скучных людей,

— под стать своим заборам и осинам. Вот уж, подлинно, российский Маринетти! У

другого вышло бы забу- бенно и молодо, ежели бы он завопил:

277

- Беляматокияй!

- Сержамелепета!

А у этого - даже скандала не вышло: в скандалисты ведь тоже не всякий годится,

это ведь тоже призвание! Он, конечно, очень старается: берет, например, страницу -

зеленую или даже оранжевую, и выводит на ней с закорючками:

Читатель, не лови ворон.

Фрот фрон ыт,

Алик, а лев, амах.

Но и сам деревенеет от скуки. Как будто его подрядили, чтобы он во что бы то ни

стало выделывал эти тусклые фокусы, и вот теперь поневоле он цедит сквозь зубы

унылое:

Те гене рю ри ле лю, бе

тльк тлько хомоло рек рюкль крьд крюд нтрп нркью би пу, -

а сам вздыхает и думает: «И когда это кончится, господи?» - но нет, выжимай из

себя без конца эту несмешную канитель.

Право, мне его по-человечески жалко. Предо мною почти все его книжки:

«Взорваль», «Помада», «Возропщем», (Мир с конца», «Бух лесиный», «Игра в аду»,

«Поросята» — и мне кажется, что у меня на столе какая-то квинтэссенция скуки,

тройной жестокий экстракт, как будто со всей России, из Крыжополя, Уфы и Перми,

собрали эту зевотную нуду и всю сосредоточили здесь. Уже одни их заглавия наводят

на меня ипохондрию, а казалось бы, книжки пестрые — желтые, зеленые, пунцовые! -

но, боже мой, как печальна наша действительность, если в роли пионера, новатора,

дерзителя и провозвестника будущего она только и умела выдвинуть вот такую

беспросветную фигуру, которая мигает глазами н безнадежно бормочет:

Те гене рю ри ле лю, бе...

Хорошо, если он добормочется до такого, например анекдота:

«27 апреля в 3 часа пополудни я мгновенно овладел в совершенстве всеми языками.

Таков поэт современности. Помещаю свои стихи на японском, испанском и еврейском

языках».

Но это редко, раз в год, а обычное его состояние - те гене рю ри ле лю, и я боюсь,

как бы от нуды, от тоски, от зевоты он чего-нибудь над собою но сделал. Этак ведь и

удавиться недолго.

...Впрочем, не будем смеяться над ним, не забудем, что у него были знаменитые

предки: например, тот убогий остряк приживальщик из тургеневской «Лебедени»,

который, помните, сделал карьеру такими же тарабарскими выкриками:

Кескесэ

Жемса.

Не ву горяче па.

Рррракаллиооон!

Но пусть другие смеются над ним, для меня в нем пророчество, символ наших

будущих дней. Иногда мне кажется, что если бы провалились мы все, а остался бы