В ответ Сегюр лишь усмехался, роняя:

— Comment, sans y être obligé?172

Мамонов почитал своим долгом разразиться хохотом, хотя шутка эта давно его уже

не веселила.

Впрочем, справедливости ради надо заметить, что автором ее был не Сегюр, а

принц де Линь, про которого Сегюр как-то сказал, что «Декамерон» кажется бледным

подражанием его приключениям и авантюрам, повествовать о которых у де Линя был

особый талант.

Одной из любимых его историй был рассказ о кратковременной связи с постаревшей

и уродливой дамой, муж которой, узнав о происшедшем, счел своим долгом нанести принцу

визит. Одним из вопросов, с которым обратился к де Линю супруг, кстати, никак не

выглядевший огорченным, и стала та фраза, которая произвела такое впечатление на

Сегюра:

— Скажите, мсье, неужели вы сделали это по собственной воле?

Услышав утвердительный ответ, муж вскричал:

— Как, не будучи к этому обязанным?

«J’ai l’esprit en rose»173, — любил говорить де Линь тем, кто был способен его

понять.

4

В гостиную Мамонова Сегюр вошел стремительным шагом.

— Ваш слуга — скрытый англоман, — сказал он поднявшемуся навстречу

Мамонову. — Его ливрея смахивает на фрак. И потом — эти красные каблуки…

Антуан действительно третьего дня вымолил у Мамонова разрешение обкорнать

полы своего ливрейного кафтана.

— Но фрак пришел к нам из Парижа, — возразил Мамонов.

— К вам из Парижа, а к нам — из Лондона. Покрой у него французский, но идея

английская, это костюм свободного человека, в нем есть невидимый экилибр, он где-то

посередине между изысканным и дорогим кафтаном придворного и одеждой

простолюдина.

—Так вам не нравятся фраки, граф? — спросил Мамонов, знавший, что с Сегюром

надо держать ухо востро.

172 Как, не будучи к этому обязанным? (фр.).

173 Я вижу мир в розовом цвете (фр.).

— Вы же сами говорите, что фрак пришел к вам из Парижа, а я француз, более

того, я из тех французов, которые сделали немало для того, чтобы человечество могло

носить эту одежду свободно.

Широкие калмыцкие брови Мамонова поползли вверх.

— Благодарю вас от имени облагодетельствованного вами человечества, - сказал

он. — Ну и, разумеется, за визит к Овидию, готовящемуся отправиться в ссылку.

— Не стоит благодарности, граф, — ответил Сегюр, устраиваясь на диване. — Я

обижусь, если вы скажете, что ожидали от меня чего-либо другого. Я заметил, что ваша

приемная пуста, но знайте, что нравы общества везде одинаковы. Помню, когда в конце

1770 года герцог Шуазель попал в немилость, многие перестали узнавать его при встрече.

Вскоре, однако, все изменилось.

За Шуазелем последовал почти весь двор, во всяком случае, его лучшая часть. Лувр

и Версаль опустели. Даже принцы королевской крови участвовали в этой новой фронде

времен Людовика XV. Мой отец, правда, ему еще не приходилось тогда рисковать постом

военного министра, навестил герцога в его замке Шантели. Кстати, на знаменитой колонне

в доме Шуазеля, где посетители в знак протеста против несправедливости, допущенной в

отношении этого достойнейшего человека, оставляли свои имена, одной из первых

значится наша фамилия.

— Прекрасная идея, — со смехом сказал Мамонов, — почему бы нам не

воздвигнуть такую же колонну в Петербурге.

Он огляделся вокруг, взгляд его остановился на постаменте в виде колонны, на

котором стоял бюст Екатерины.

— Почему бы нам не начать, граф, — сказал он, взглядом указывая на колонну.

Не в характере Сегюра было отступать. На секунду задумавшись, он вывел под

бюстом Екатерины: «Liberte, égalité, proprieté».

— Вы хитрите, граф! — вскричал Мамонов. — Вы не хотите ставить свою

фамилию.

— Как я могу поставить свою фамилию под лозунгом всех французов?

Сравнение с Шуазелем польстило Мамонову. Герцог был, как говорят, большой

канальей в политике, человеком независимым, упрямым, подал в отставку с поста

министра иностранных дел, протестуя против капризов новой фаворитки короля мадам

Дюбарри.

— Ба, а это что такое? Сегюр вертел в руках взятую с каминной доски деревянную

лопатку с длинной ручкой.

— Неужели вам не приходилось видеть ничего подобного в ваших путешествиях,

если не в Америке, то в испанских колониях, где, судя по вашим рассказам, царит едва ли

не средневековое варварство?

— Нет, никогда, — озадаченно произнес Сегюр.

— Вы подтверждаете мои подозрения, что в данном случае мы имеем дело с

произведением нашего национального гения, — отвечал Мамонов с нарочитым сарказмом.

— Это щекодир, граф. С его помощью наши помещики наказывают своих крепостных.

Бить раба по щекам голой рукой — в России это mauvais ton174.

— Любопытно, весьма любопытно, — повторил Сегюр не без брезгливости. Идея

понятна и, наверное, удобна, но, клянусь, она никогда не могла бы возникнуть во Франции. Наш

помещик бьет своих людей палкой, и, кажется, в этом есть какой-то демократизм. Ваш кнут ему

инстинктивно отвратителен, есть в нем нечто глубоко аморальное, человека нельзя бить тем же,

чем бьют лошадь или осла.

Мамонов скорбно развел руками и пригласил Сегюра сесть.

— Да, хотите расскажу вам одну историю, — продолжал француз. — Мне кажется,

она весьма подходит к этому случаю. После Семилетней войны, когда всех нас поразила

дисциплина прусского солдата, вышел ордонанс господина Сен-Жермена, бывшего в то

время военным министром, который вменял в обязанность офицерам по прусскому

образцу наказывать солдат за дисциплинарные поступки ударами сабли плашмя. Это

нововведение с жаром обсуждалось и при дворе и в городе. Придворные, буржуа, аббаты,

даже женщины — все схватывались по этому поводу в жарких спорах.

Те, кто поддерживал это нововведение, считали, что при помощи ударов саблей

плашмя наша армия быстро сравняется в совершенстве с армией Фридриха Великого.

Другие видели в этом виде наказания покушение на человеческое достоинство,

деградацию нравов, несовместимую с понятием о чести. На это им возражали: «Бить

палкой унизительно, но сабля — орудие чести. В системе военных наказаний нет ничего

унизительного для достоинства человека. Надо еще посмотреть, не предпочтительнее ли

наказывать солдата таким образом, или сажать в тюрьму или в карцер, которые подрывают

их здоровье и нравы». Развернулась целая дискуссия относительно того, как физические

наказания могут способствовать исправлению нравов солдат и в какой мере чувство боли

может служить стимулом к исправлению их пороков, в частности, лени и

недисциплинированности.

И вот как-то спозаранку ко мне пожаловал мой старый приятель, молодой человек

из одной семьи, принятой при дворе. С детства я был связан с ним узами дружбы. Как это

174 Дурной тон (фр.).

часто бывает, в юности он больше думал об удовольствиях, играх, женщинах, но потом им

овладела страсть к армии. Он мечтал об оружии, лошадях, маневрах и немецкой

дисциплине.

Войдя ко мне, он попросил отослать слугу. Когда мы остались одни, я спросил его:

— Скажи, дорогой виконт, что означает столь серьезное начало? Не собираешься ли

ты поведать о каком-либо новом приключении, связанном с честью или любовью?

— Ни в коей мере, — отвечал он. — Речь пойдет о вещах более важных, об опыте,

который я решил поставить. Может быть, он покажется тебе странным, но он совершенно

необходим, поскольку здраво судить можно только о том, что испытал на себе. Тебе, моему

лучшему другу, я готов доверить свои самые сокровенные мысли. Кроме того, ты один

можешь помочь исполнить то, что я задумал. Вот в двух словах моя идея. Я сам хочу