Потемкин, настоявший на том, чтобы дать Полу Джонсу возможность уехать из России.

Несмотря на счастливый исход истории с Полом Джонсом настроение у Сегюра

было неважное. Усугубляло его и до предела обострившееся к лету 1789 года ощущение

собственного бессилия.

— Comment soutenir notre crédit quand nous avouons notre impuissance actuelle?

Comment desirer norte alliance, quand nous le differons jusqu’au moment de la paix des Turсes;

c’est a dire au moment ou la Russie croit n’avoir aucun besoin de notre appui?169 — писал он в

Версаль в мае 1789 года.

В ответ герцог Манморен с ледяным спокойствием советовал Сегюру не

горячиться.

Что ж, во всех странах и во все времена старые порядки рушатся по одним и тем же

законам. Паралич власти — верное предвестие ее конца.

3

За четыре с половиной года, что Сегюр провел в Петербурге, не было, наверное, ни

дня, когда не посещала бы его щемящая тоска по родине, на которой происходили

удивительные события.

И по семье, оставленной в Париже. Весной 1787 года Сегюр женился на Генриетте

д’Агессо, дочери от второго брака знаменитого канцлера. Кстати, его ближайшие друзья

— знаменитый маркиз де Лафайет и виконт де Ноайль, также были женаты на сестрах

д’Агессо. Их мать была внучкой канцлера. Сегюр в шутку, разумеется, называл Лафайета

своим племянником. Дети Сегюра, сыновья Октав и Филипп и дочка Луиза — остались с

матерью.

С каждым курьером Сегюр получал письма от жены. К 1789 году, когда работа во

французском министерстве иностранных дел замерла (случалось, что Сегюр не получал

ответы на свои запросы месяцами), письма жены стали для него едва ли не важнейшим

источником сведений о глубоком кризисе, в который погружалась Франция.

На закате жизни, работая над своими знаменитыми «Записками», Сегюр назовет

XVIII век временем, когда судьбы людей и государств решало случайное стечение

обстоятельств.

169 Как поддерживать наш престиж, если мы сами признаем наше нынешнее бессилие? Кому нужен союз с

нами, если мы откладываем его заключение до подписания мира с турками; то есть до того момента,

когда, как полагают в России, они уже не будут нуждаться в нашей поддержке? (фр.)

«Лабиринты этого мира, пути, которыми мы следовали, опасности, вечно манившие

нас, цели, которых мы все-таки достигали, зависели от множества таинственных причин и

мелких обстоятельств, уловить логику которых не могли ни наша воля, ни сила

провидения», — писал Сегюр.

Первопричинами политического декаданса, поразившего Францию, Сегюру и его

друзьям (а среди них, кроме Лафайета и Ноайля, были лучшие умы эпохи: Ларошфуко,

герцог Лозэн, Талейран) казались легкомыслие похотливого Людовика XV, забывшего о

достоинстве Бурбонов в объятиях куртизанки Дюбарри, фатальное слабоволие и

безликость Людовика XVI, «le serrurié»170, так напоминающего и характером, и судьбой

нашего Николая II. Они видели, что деградация монархии, летаргия власти глубоко ранили

совесть нации. Общество объединило неприятие пороков деспотизма.

Желание перемен сделалось всеобщим, однако, когда слова «liberté, égalité,

propriété»171 были, наконец, произнесены, мало кто из молодых аристократов, к которым

принадлежал Сегюр, понял их как сигнал полной и безжалостной ломки не просто старых

порядков, но их собственной прежней жизни. Свобода привлекала их потому, что

открывала возможность продемонстрировать личное мужество, независимость суждений,

которыми они так восхищались в философах. Равенство они воспринимали как нечто

вроде игры, правила которой позволяют в любой момент сделать шаг назад и вернуться к

привычным привилегиям. Громко крича, что старое социальное здание прогнило, они

продолжали жить в нем, уважая все условности строгого этикета, увлеченные обычной

погоней за чинами.

«Мы, знатная французская молодежь, не жалели о прошлом и думали, что не имеем

оснований заботиться о будущем, — вспоминал Сегюр, — мы беззаботно шагали по

покрытому цветами ковру, не подозревая, что под ним скрывалась пропасть. Смеясь, мы

фрондировали, потешаясь над старыми людьми, феодальной гордостью наших отцов, их

старомодным этикетом. Все старинное нам казалось стеснительным и смешным.

Серьезность старых догм мешала нам жить. Мы страстно любили поэзию и ту новую

философию, которая будучи поддержана самыми блестящими умами нашего века, казалась

нам способной обеспечить триумф разума на Земле».

Сегюр гордился тем, что был одним из трех представителей древних французских

фамилий, первыми предложивших свои шпаги генералу Вашингтону.

Фрегат «Эгль», на борту которого Сегюр отправился в Америку, поднял паруса в Дувре

в начале мая 1782 года, когда Лафайет, только что вернувшийся из второй поездки к

170 Замочник (фр.). Прозвище Людовики XVI, коллекционировавшего замки различных конструкций.

171 «Свобода, равенство, собственность» – первоначальный лозунг Французской революции. «Братство»

появилось позже.

американским инсургентам, танцевал на балу в Версале, дававшемся в честь российской

великокняжеской четы, путешествовавшей по Европе. Уже первая поездка Лафайета в

Америку в 1777 году принесла ему славу. В то время Сегюру, страстно желавшему

сопровождать своего друга, воспрепятствовала семья. Французский двор на первых порах

предпочитал держаться подальше от авантюр Лафайета, казавшихся сомнительными (о

тайном покровительстве ему графа де Брольи, главы Секрета короля, мало кто знал).

Не прошло, однако, и пяти лет, как все переменилось. Сегюр отправился в Америку

под королевским флагом и с официальным поручением к командующему французским

экспедиционным корпусом генералу Рошамбо, помогавшему Вашингтону в осаде Нью-

Йорка. Кстати, вместе с ним на борту «Эгля» были Лонжерон, будущий губернатор

Одессы, и шевалье Александр де Ламетт, отличившийся впоследствии в русско-турецкой

войне, где он сражался под знаменами Потемкина.

Путешествие было опасным. Сегюру и его товарищам чудом удалось спастись от

плена, «Эгль», севший на мель, был захвачен англичанами. Тем не менее, подкрепление,

депеши из Версаля и 2,5 миллиона франков были благополучно доставлены Рошамбо,

стоявшему лагерем вместе с Вашингтоном на берегу реки Гудзон.

Участвовать в сколь-нибудь серьезном сражении в Америке Сегюру не пришлось. В

депешах, врученных им Рошамбо, содержался приказ французскому флоту и десантному

корпусу высадиться на Антильских островах, бывших английским владением. План

состоял в том, чтобы подорвать могущество Англии на море и тем самым способствовать

прекращению войны.

Во Францию Сегюр вернулся если не республиканцем, то, во всяком случае,

убежденным сторонником американских порядков.

«В Америке моим идеалом стал человек независимый, но склонявшийся перед

законами, гордый своими правами и уважающий права других. Следует признать, что

разум, порядок и свобода далеко не повсеместно, как утверждают философы, изгнаны с

лица Земли. Их встречаешь на каждом шагу в Америке».

Рассказы о далекой стране стали излюбленной темой бесед Сегюра с Потемкиным,

австрийским послом Кобенцелем и Мамоновым, с которым он сошелся особенно близко.

Глаза Александра Матвеевича приобретали выражение отрешенное, когда французский

посланник принимался вспоминать о нравах квакеров, охоте на змей, обезьян и попугаев

на Антильских островах, романтических приключениях с испанскими монашками или

встреченной на Антильских островах прекрасной девушкой по имени Рафаэлита

Эрментильда.

— Вы счастливый человек, граф! — томно восклицал Мамонов. — Ваши рассказы

сводят меня с ума. О Боже, как я хочу в Америку!