почувствовать и понять, какое воздействие могут оказать удары саблей плашмя на

сильного, мужественного, физически крепкого человека и до какого предела он может

сопротивляться этому наказанию. Прошу тебя взять саблю и бить меня до тех пор, пока я

не скажу «довольно».

Признаюсь, я долго сопротивлялся прежде, чем дал себя вовлечь в этот смешной и

странный эксперимент. Только так можно было убедить его в безумии его идеи. Да и

потом он так настаивал, что мне ничего не оставалось, как оказать ему эту слугу.

Одним словом, я принялся за работу. К моему удивлению, однако, друг мой,

холодно размышляя над ощущениями, которые ему доставлял очередной удар, собирал

свое мужество с тем, чтобы достойно перенести следующий. Он не произносил ни слова и

пытался, хотя и не совсем успешно, сохранить невозмутимое выражение лица. Таким

образом, я успел нанести ему около двадцать ударов саблей, прежде чем он сказал мне:

— Друг, достаточно, я удовлетворен и понимаю теперь, что этот вид наказания

очень эффективен и поможет укрепить дисциплину в армии.

Я счел, что все закончено и поскольку эта сцена казалась мне в тот момент не такой

забавной, как сейчас, собирался позвонить своему лакею и приказать одеть меня. Виконт,

однако, остановил меня, сказав:

— Минутку, мы еще не закончили. Нужно, чтобы ты тоже подвергся этому

испытанию.

Я заверил его, что не имею никакого желания, но он упорно настаивал, говоря, что

я должен это сделать, чтобы не подвергнуться соблазну рассказать при случае историю

дамам. В общем, он упросил меня во имя нашей дружбы дать ему эту гарантию.

— Впрочем, — уверял он меня, — ты только выиграешь, поскольку сможешь

составить собственное суждение об этой новой методе.

Поддавшись его мольбам, я отдал ему в руки оружие, но после первого же удара,

который он нанес мне, заорал изо всех сил «достаточно». Мы обнялись, и, клянусь, я

никогда никому не рассказывал об этой сумасшедшей истории. Ты первый, Мамонов, да и

то лишь потому, что мне попался на глаза этот, как ты его называешь, щекодир.

Сегюр посидел еще с полчаса, затем откланялся.

О предстоящей свадьбе Мамонова не было сказано ни слова.

5

Визит Сегюра во флигелек, в котором томился покинутый всеми временщик, был

сочтен дерзким вызовом общественному мнению.

Сотни глаз следили за послом, когда он утром 24 июня в группе празднично одетых

дипломатов ожидал окончания торжественного молебна по случаю годовщины

Чесменской битвы.

Миновав австрийского посла, Екатерина подошла к Сегюру. Рядом с ней шел вице-

адмирал Александр Иванович Круз, командовавший в Чесменской бухте знаменитым

«Евстафием», первым вступившим в бой и увлекшим с собой на дно флагманское

турецкое судно. Екатерина находилась в том приподнятом настроении, которое обычно

владело ею на публике и которое она сама называла альтерацией.

— Я слышала, что вы не забываете старых друзей, граф, — сказала она, улыбаясь.

— Мне это приятно. Вот поступок благородного человека и урок низким душам, которые

сегодня удалились от того, кого вчера еще столь неумеренно восхваляли.

Стоит ли говорить, что уже наутро эти слова на все лады обсуждались в

петербургских салонах?

Сегюр едва ли мог предполагать, что это была одна из последних его встреч с

Екатериной. Не прошло и двух недель с отъезда Мамонова, как его пригласил к себе вице-

канцлер Остерман и сообщил о народном восстании в Париже 14 июля. Сегюр оказался в

чрезвычайно неловком положении — в депеше, полученной накануне, Монморен ни

словом не упомянул о драматических событиях, развернувшихся во французской столице.

Охваченный беспокойством за судьбу семьи, он обратился в Версаль с просьбой об

отпуске, напомнив, что не был на родине уже более пяти лет.

Вспоминая через много лет, уже после террора якобинцев, разложения

термидорианцев, деспотии Наполеона, эти тревожные дни, Сегюр напишет в своих

«Записках»:

«Вести о революции во Франции распространились в петербургском обществе с

поразительной быстротой, однако воспринимались они по-разному — в зависимости от

чувств и убеждений тех, кому они становились известны. При дворе преобладало живое

раздражение и всеобщее недовольство; в городе эффект был совершенно обратным.

Хотя Бастилия ни в коей мере не могла угрожать никому из обитателей Петербурга,

трудно выразить энтузиазм, который вызвала весть о падении государственной

тюрьмы, этот первый триумф бурной свободы, среди мелких торговцев, купцов,

ремесленников и даже некоторых молодых людей высших классов.

Французы, русские, датчане, немцы, англичане, голландцы — все обнимались и

поздравляли друг друга на улицах, как будто это они сами освободились от тяжких

цепей, довлевших над ними.

Это безумие, которое мне и сейчас, когда я пишу о нем, трудно представить,

длилось всего несколько мгновений. Страх вскоре остановил этот первый порыв.

Петербург, конечно же, не был местом, где можно было, не подвергая себя опасности,

предаваться подобным чувствам175».

Менее чем через три месяца, в октябре 1789 года, Сегюр навсегда покинет Петербург.

Екатерина предложит ему вернуться, перевезя семью в Россию, но ко времени приезда

Сегюра в Париж, хозяином французской столицы был уже не король, а la Grande Peur176.

Дипломатическая карьера Сегюра закончится печально. В Ватикане, куда он будет назначен

послом, откажутся признавать полномочия представителя врагов католической церкви.

Миссия в Берлине с целью удержать Пруссию от вступления в антифранцузскую коалицию

завершится еще более унизительным провалом. Сегюр, по одной из версий, попытается

покончить с собой, но, к счастью, останется жив. В той долгой жизни, которую ему еще

предстояло прожить, он будет журналистом, историком, писателем — членом Французской

академии, спасет отца, бывшего при Людовике XVI военным министром, от гильотины,

эмигрантом, директором церемоний при Наполеоне и, наконец, пэром Франции.

Екатерина попрощается с Сегюром без прежней теплоты. Она никогда не забудет

ему ни письма, отправленного Лафайету в середине августа (перехвачено и расшифровано

в ее «черном кабинете»), ни пожеланий счастливого царствования Павлу Петровичу,

переданных им от имени короля Франции на прощальной аудиенции у великого князя.

В июле 1791 года Екатерина напишет Гримму: «Есть человек, которому я не могу

простить его выходок: это Сегюр. Позор! Он лжив, как Иуда... С одними он сходил за

175 «Mémoires ou souvenirs et anecdotes par M. le comte de Ségur, Paris, 1826, v.3, p.507-508

176 «Большой страх» – под таким названием в истории французской революции остался период крушения

феодальных привилегий после взятия Бастилии.

демократа, с другими — за аристократа, а кончил тем, что одним из первых явился в

Ратушу принести эту пресловутую присягу... Когда он прибыл к нам, это был граф де

Сегюр, он олицетворял идеи двора Людовика XVI. Сейчас же Луи Сегюр поражен

национальным безумием».

Но вот парадокс: через двадцать лет, на склоне своих дней, Сегюр, вспоминая слова

императрицы, сказанные ему в день Чесменской годовщины, воскликнет: «Не должно ли

снисходительно смотреть на некоторые недостатки этой женщины, которую де Линь

называл Catherine le Grand177, когда она выказывала столько гордости, доброты,

великодушия?»

6

А впрочем, стоит ли удивляться?

Кто из современников не склонялся перед гением этой поразительной женщины,

охотно закрывая глаза на ее не менее поразительные слабости? К тому же порой — и не