речи о поддержании более или менее строгой дисциплины и субординации.

Уже на вахтпараде 8 ноября, на второй день царствования, император повелел

исключить из полковых списков всех числившихся, но в действительности не

исполнявших обязанности военной службы, как то: камергеров, камер-юнкеров и т.п., а

затем распорядился, чтобы все гвардейские офицеры, находившиеся в отпуску немедленно

явились бы к своим полкам.

Наверное, ни одно распоряжение нового государя не произвело такого

потрясающего впечатления, как этот приказ гвардейцам явиться на службу.

«Слух о сем повелении, — вспоминал Болотов, — распространился, как

электрический удар, в единый почти миг по всему государству и, подобно ему, произвел на

всех потрясение. Не было ни единой губернии, ни единого уезда и ни единого края и угла

в государстве, где бы не было таких отлучных и находящихся в отпусках… Нельзя

изобразить, какое повсюду началось скакание, какое горевание и сетование от всех из

числа отлучных сих. Многие живущие на свободе в деревнях даже поженились и нажили

детей себе и сих также имели в гвардию записанных и в чинах унтер-офицеров, хотя и

сами еще не несли никакой службы. Все таковые сходили с ума и не знали, что им делать и

как явиться перед лицом монарха… со всем тем повеление государево должно было

выполнить. Повсюду они были отыскиваемы и высылаемы, и все почти, хотя с крайним

сожалением, но принуждены были ехать и отправлять детей своих в случае, когда самим

было неможно, с матерями или сродниками их. Все большие дороги усеяны были

кибитками скачущих гвардейцев и матерей, везущих на службу и на смотр своих малюток.

Повсюду скачка и гоньба; повсюду сделалась дороговизна в наеме лошадей и повсюду

неудовольствие…»

На этом, однако, павловская перестройка не окончилась. Казалось, император

задался целью поставить в армии все с ног на голову.

Сухопутные войска и флот получили новую организацию. Дежурства и штабы

были уничтожены. В полках введен определенный комплект офицеров, которые всегда

должны были находиться на месте службы. Отпуска разрешались только зимой, по два

офицера из батальона и не более как на один месяц. Производство в чины, в котором было

особенно много непорядков, было приказано делать по вакансии и не иначе, как по

представлении о том государю. Ни один дворянин, как бы богат и знатен он ни был, не мог

поступить в военную службу иначе, чем нижним чином и производился в прапорщики

только после трехлетней беспорочной службы.

В списках высшего командования, кроме фельдмаршала и Румянцева (впрочем,

последний всего лишь на месяц пережил свою государыню), появились новые

фельдмаршалы. При паролях, отданных на вахтпарадах 8 и 9 ноября, были пожалованы

маршальским званием граф Николай Иванович Салтыков и князь Николай Васильевич

Репнин. Через три дня граф Иван Григорьевич Чернышев был возведен в неслыханное до

сих пор звание «фельдмаршала по флоту». Не прошло и месяца, как появился еще один

фельдмаршал — граф Иван Петрович Салтыков, командир украинской и литовской

кавалерийской дивизии, личность во всех отношениях ничтожная и бессловесная, однако

заслужившая каким-то образом благоволение императора.

Умножение числа фельдмаршалов задело самолюбие Суворова.

«Я произведен не при пароле, — язвительно говорил он. — Я знаю практику,

Каменский — тактику, а Салтыков не знает ни практики, ни тактики».

Крайне неодобрительно отзывался Суворов и о новом обмундировании, называя

его неудобоносимым.

«Букли не пушка, коса не тесак, а я не немец, а природный русак. Нет вшивее

пруссаков, штиблеты — гной ногам, казенные казармы, которые ночью запираются, —

тюрьма, шаг солдатский сократился до трех четвертей аршина, следовательно, если

раньше войска проходила за сутки прежним шагом сорок верст, то нынешним — только

тридцать».

Через два месяца подобные дерзости стоили Суворову отставки, однако клеймо

слепого подражания гению Фридриха II прилипло к Павлу надолго.

Между тем, это неверно или, по крайней мере, не вполне верно, хотя стремление

подражать Фридриху, превратившему третьеразрядное немецкое курфюршество в одну из

ведущих держав, было в Европе второй половины XVIII столетия чем-то вроде морового

поветрия. Даже Мария-Терезия, всю жизнь воевавшая с прусским королем, как она

утверждала «из принципа», отдавала должное государственным талантам Фридриха. Для

ее сына и соправителя Иосифа II, впрочем, как и для фюрстов бесчисленных княжеств

Германской империи, король-философ был кумиром.

Не избежала влияния Фридриха и Екатерина. «Наказ», как и общеземское право

Фридриха, родились из философских увлечений. Идея общественного договора,

представление о монархе как о слуге нации, почерпнутые ею у Монтескье и Руссо, на

практике были осуществлены философом из Сан-Суси, к политике которого она

внимательно присматривалась еще будучи великой княгиней. Трудно не видеть связь

между легисламанией Екатерины и судебной реформой в Пруссии 1748 года, считавшейся

образцовой особенно по сравнению с имперским судом. То же влияние ясно

прослеживается в стремлении русской императрицы снять остроту крестьянского вопроса

без отмены крепостного права, путем регламентации отношений между крестьянами и

помещиками, идеях веротерпимости, поощрении народного просвещения (обязательное

начальное обучение было введено в Пруссии в 1769 году).

Конечно, о подражании Екатериной Фридриху в обычном смысле слова говорить не

приходится. Они были личностями одного масштаба, «практическими гениями».

Расчетливый прагматизм во внешней политике, естественная, не наигранная забота

о подданных, стремление вникать во все мелочи своего «маленького хозяйства» и даже

манера обращаться со слугами — все это было привито Екатерине той же хорошо

организованной немецкой средой, в которой выросли и были воспитаны и она, и прусский

король.

Павел же, то ли в силу особенностей своего политического мышления, то ли

движимый духом противоречия, воспринимал лишь внешние, преимущественно военные

стороны прусской науки властвовать. В этом отношении он твердо следовал по стопам

Петра III, с той только разницей, что, взойдя на российский престол, тщательно избегал

высказываний и действий, в которых могло бы быть усмотрено пруссофильство,

погубившее Петра Федоровича. Вообще после союза Фридриха-Вильгельма с

революционной Францией он заметно поостыл в своих чувствах к племяннику Фридриха

Великого, так раздражавших при жизни Екатерину.

Словом, если и говорить о стремлении Павла подражать в первые дни своего

царствования прусским образцам, то приходится признать, что подражание это было как

бы опосредствованным — через Петра III294. Вводя мундир прусского образца, разгоняя

гвардию («янычаров», как говаривал Петр Федорович), опираясь на гатчинцев

(голштинцев Петра III), награждая обиженных во время предыдущего царствования и

даже организуя гонения на круглые шляпы, Павел (осознанно или не осознанно — это уже

другой разговор) стремился выстроить в глазах общества образ сына императора Петра III,

при котором офицеры ходили в короткополых прусских мундирах с испанской тростью-

эспантоном в руке и записной табличкой в кармане. Пострадавшие от усердия Архарова

вряд ли могли знать, что покойный Петр III приказал своему адъютанту побить палашом

швейцарца Пиктета, не снявшего шляпу при встрече с ним в Летнем саду. Люди постарше,

однако, слыша о нововведениях Павла, вспоминали о том, что и отец его заботился о

благополучии всех сословий, особенно крестьян, уничтожил Тайную канцелярию, заводил