Между тем в угловой кабинет был приглашен камер-паж Нелидов, брат Екатерины
Ивановны. Через четверть часа он вышел. Увидев его смущенное и счастливое лицо,
Ростопчин поздравил его с милостью императора.
Среди множества новых назначений, сделанных в первые дни павловского
царствования, взлет Нелидова был самым стремительным и возбудил наибольшие толки. 8
ноября он был пожалован в адъютанты к императору. 9 ноября сделан подполковником. 1
января 1797 года возведен в следующий чин и в тот же год сделался генерал-майором,
получив Аннинскую ленту и звание генерал-адъютанта.
Все его заслуги исчерпывались тем, что он был ближайшим родственником
Нелидовой.
Угловой кабинет был расположен таким образом, что каждый, кого вызывал Павел,
должен был пройти через опочивальню. Большинство задерживалось у еле дышащей
Екатерины, повторяя вопросы то о часе кончины, то о действии лекарств. Однако немало
было и тех, кто пролетал мимо смертного одра императрицы, уже и не вспоминая о той,
чей еле заметный кивок мог составить счастье всей жизни.
«Эта профанация императорского достоинства, это неуважение к религии многих
шокировало», — вспоминала через долгие годы графиня Варвара Головина.
С приездом Павла доступ во дворец был открыт для каждого, но у всех дверей
появились солдаты с ружьями. Приемные залы быстро наполнились людьми. Вчера еще
знаменитые вельможи стояли как бы уже лишенные своих должностей, с поникшими
головами, утратив весь свой блеск и величавость. Среди них бегали, суетились люди
малых чинов, наглые и хамоватые. Еще день тому назад многие из них и помыслить не
могли бы оказаться не то что во дворце, а в мало-мальски приличном петербургском доме.
Сегодня же они становились хозяевами жизни, и головы их кружились от предчувствия
перемен.
Их называли гатчинцами, и в словечке этом, часто произносившемся в этот день,
слышались и презрение, и насмешка, и тоска щемящая. Ну и, разумеется, зависть.
Среди этой разношерстной толпы выделялась фигура Безбородко. Понимая, что в
эти часы решается его судьба, он не выезжал из дворца более суток. Осыпанный
бриллиантами мундир вице-канцлера можно было увидеть повсюду: на подступах к
угловому кабинету, в приемных залах, у парадной лестницы, по которой поднимались
новые люди. Неизвестность судьбы, страх, что он под гневом нового государя, и живое
воспоминание о Екатерине прочитал Ростопчин на его некрасивом лице.
Дважды он подходил к Ростопчину и задушевным голосом, в котором, несмотря на
двадцать лет, проведенные при дворе, слышался распевный украинский акцент, говорил,
что просит одной лишь милости — быть отставленным от службы без посрамления.
Ростопчин знал, что Безбородко, имевший до двести пятьдесят тысяч годового
дохода, мог особо не беспокоится о своем благополучии. Помня, однако, о роли, которую
сыграл тот в его карьере, он обещал незамедлительно переговорить на его счет с великим
князем.
Однако Безбородко и в этих критических обстоятельствах оставался самим собой.
— Не забудьте заодно замолвить словечко и о Трощинском. Уже восьмой день, как
подписан приказ о пожаловании его в действительные статские советники, но Грибовский
от зависти до сих пор не отослал его в Сенат.
Трощинский был камер-секретарем Екатерины и креатурой Безбородко.
При первом удобном случае Ростопчин описал Павлу отчаяние графа и положение
Трощинского. Ростопчину было тут же поручено уверить Безбородко, что его просят
забыть прошлое и надеются на усердие, зная о его удивительных способностях в
административных делах. Относительно Трощинского было приказано отослать в Сенат
бумаги, что и было тотчас же исполнено. Грибовский, принесший их на подпись,
оправдывался тем, что виноват не он, а князь Зубов, приказавший не отсылать приказа в
Сенат. Грибовский имел вид человека, желающего исчезнуть.
Тут же в кабинет был призван Безбородко, который одной из своих излюбленных
мистификаций произвел сильное впечатление на Павла. Докладывая донесения,
поступившие от губернаторов, он по одному почерку на конвертах определял с
абсолютной точностью, откуда они поступили, и сообщал мельчайшие подробности о
текущих делах. Память у графа была слоновья.
— Этот человек для меня находка. Спасибо тебе, друг мой, что ты примирил меня с
ним, — проникновенно благодарил Павел Ростопчина.
Тут же Безбородко было приказано заготовить манифест о начале нового
царствования. Подвернувшегося под руку Головина Павел просил написать князю
Александру Борисовичу Куракину, удаленному от двора, чтобы он поспешил со своим
приездом в Петербург.
После Безбородко наступил черед Зубова. Ростопчин нашел его сидящим в углу
комнаты, где дежурили секретари. Вид у него был самый жалкий. Лицо, утратившее
надменность, выражало отчаяние, и во всей его фигуре выступало наружу совершенное
ничтожество, которого вчера еще не видели или старались не замечать. Несколько раз
робко заглядывал он в спальню императрицы, но войти не осмеливался и только
отворачивал лицо, давя рыдания. Толпа придворных отворачивалась от него. Слуги, вчера
еще пытавшиеся угадать малейшие его желания, проходили мимо с равнодушными
лицами. Терзаемый жаждою, он не мог выпросить себе стакана воды. Ростопчин,
возмущенный до глубины души всеобщей низостью, выбранил лакея, послал его на кухню
и сам подал питье бывшему фавориту.
Войдя в угловой кабинет, Зубов повалился в ноги великому князю, протягивая ему
трость — отличительный знак дежурного генерал-адъютанта.
Реакция Павла озадачила Ростопчина.
— Встаньте, — сказал он Зубову и насильно поставил его на ноги. — Друг моей
матери будет и моим другом.
Затем, отдавая Зубову трость, он прибавил:
— Продолжайте исполнять ваши служебные обязанности при теле моей матери.
Надеюсь, что и мне вы будете служить так же верно, как и ей.
Зубов не мог поверить своему счастью.
В течение дня Павел вызывал его к себе четыре или пять раз. Беседовали они
наедине.
3
В час пополудни в коридоре за спальной комнатой был накрыт стол, за которым
наследник и его супруга обедали вдвоем. Предупрежденный Роджерсоном, что кончина
императрицы может наступить в любую минуту, Павел боялся отлучаться далеко.
В три часа к Павлу были вызваны Ростопчин и генерал-прокурор Самойлов. Войдя
в угловой кабинет, они нашли великого князя сидящим за столом Екатерины, на нем
грудой были навалены различные бумаги, пакеты, которыми любила пользоваться
императрица. Александр и Константин просматривали находившиеся в стенных шкафах
документы. Некоторые они оставляли в шкафах, а другие, более важные, откладывали в
сторону.
Завершить разборку бумаг в рабочем столе Екатерины Павел поручил Ростопчину.
— В рассуждении лучшего и точнейшего выполнения приказа Его императорского
величества почитаю за нужное сделать опись всех документов покойной императрицы, —
сказал Самойлов, отряженный ему в помощь.
Поспешность генерал-прокурора, начавшего обращаться к Павлу как к императору
при еще живой Екатерине, покоробила Ростопчина, и он возразил, что на подробную
опись потребно несколько недель и писцов. Завязав в салфетки беспорядочно сваленные
на столе бумаги, Ростопчин и Самойлов сложили их в большой сундук, опечатав его
личной печатью Павла. Копаясь в ящиках стола, Самойлов, племянник Потемкина,
рассказывал о гонениях, которые он претерпел за то, что представил к награде гатчинского
лекаря. Ростопчин отмалчивался, размышляя о низости души человеческой. Когда
последняя салфетка была увязана, он запер и опечатал кабинет, отдав ключ от него