Между тем в угловой кабинет был приглашен камер-паж Нелидов, брат Екатерины

Ивановны. Через четверть часа он вышел. Увидев его смущенное и счастливое лицо,

Ростопчин поздравил его с милостью императора.

Среди множества новых назначений, сделанных в первые дни павловского

царствования, взлет Нелидова был самым стремительным и возбудил наибольшие толки. 8

ноября он был пожалован в адъютанты к императору. 9 ноября сделан подполковником. 1

января 1797 года возведен в следующий чин и в тот же год сделался генерал-майором,

получив Аннинскую ленту и звание генерал-адъютанта.

Все его заслуги исчерпывались тем, что он был ближайшим родственником

Нелидовой.

Угловой кабинет был расположен таким образом, что каждый, кого вызывал Павел,

должен был пройти через опочивальню. Большинство задерживалось у еле дышащей

Екатерины, повторяя вопросы то о часе кончины, то о действии лекарств. Однако немало

было и тех, кто пролетал мимо смертного одра императрицы, уже и не вспоминая о той,

чей еле заметный кивок мог составить счастье всей жизни.

«Эта профанация императорского достоинства, это неуважение к религии многих

шокировало», — вспоминала через долгие годы графиня Варвара Головина.

С приездом Павла доступ во дворец был открыт для каждого, но у всех дверей

появились солдаты с ружьями. Приемные залы быстро наполнились людьми. Вчера еще

знаменитые вельможи стояли как бы уже лишенные своих должностей, с поникшими

головами, утратив весь свой блеск и величавость. Среди них бегали, суетились люди

малых чинов, наглые и хамоватые. Еще день тому назад многие из них и помыслить не

могли бы оказаться не то что во дворце, а в мало-мальски приличном петербургском доме.

Сегодня же они становились хозяевами жизни, и головы их кружились от предчувствия

перемен.

Их называли гатчинцами, и в словечке этом, часто произносившемся в этот день,

слышались и презрение, и насмешка, и тоска щемящая. Ну и, разумеется, зависть.

Среди этой разношерстной толпы выделялась фигура Безбородко. Понимая, что в

эти часы решается его судьба, он не выезжал из дворца более суток. Осыпанный

бриллиантами мундир вице-канцлера можно было увидеть повсюду: на подступах к

угловому кабинету, в приемных залах, у парадной лестницы, по которой поднимались

новые люди. Неизвестность судьбы, страх, что он под гневом нового государя, и живое

воспоминание о Екатерине прочитал Ростопчин на его некрасивом лице.

Дважды он подходил к Ростопчину и задушевным голосом, в котором, несмотря на

двадцать лет, проведенные при дворе, слышался распевный украинский акцент, говорил,

что просит одной лишь милости — быть отставленным от службы без посрамления.

Ростопчин знал, что Безбородко, имевший до двести пятьдесят тысяч годового

дохода, мог особо не беспокоится о своем благополучии. Помня, однако, о роли, которую

сыграл тот в его карьере, он обещал незамедлительно переговорить на его счет с великим

князем.

Однако Безбородко и в этих критических обстоятельствах оставался самим собой.

— Не забудьте заодно замолвить словечко и о Трощинском. Уже восьмой день, как

подписан приказ о пожаловании его в действительные статские советники, но Грибовский

от зависти до сих пор не отослал его в Сенат.

Трощинский был камер-секретарем Екатерины и креатурой Безбородко.

При первом удобном случае Ростопчин описал Павлу отчаяние графа и положение

Трощинского. Ростопчину было тут же поручено уверить Безбородко, что его просят

забыть прошлое и надеются на усердие, зная о его удивительных способностях в

административных делах. Относительно Трощинского было приказано отослать в Сенат

бумаги, что и было тотчас же исполнено. Грибовский, принесший их на подпись,

оправдывался тем, что виноват не он, а князь Зубов, приказавший не отсылать приказа в

Сенат. Грибовский имел вид человека, желающего исчезнуть.

Тут же в кабинет был призван Безбородко, который одной из своих излюбленных

мистификаций произвел сильное впечатление на Павла. Докладывая донесения,

поступившие от губернаторов, он по одному почерку на конвертах определял с

абсолютной точностью, откуда они поступили, и сообщал мельчайшие подробности о

текущих делах. Память у графа была слоновья.

— Этот человек для меня находка. Спасибо тебе, друг мой, что ты примирил меня с

ним, — проникновенно благодарил Павел Ростопчина.

Тут же Безбородко было приказано заготовить манифест о начале нового

царствования. Подвернувшегося под руку Головина Павел просил написать князю

Александру Борисовичу Куракину, удаленному от двора, чтобы он поспешил со своим

приездом в Петербург.

После Безбородко наступил черед Зубова. Ростопчин нашел его сидящим в углу

комнаты, где дежурили секретари. Вид у него был самый жалкий. Лицо, утратившее

надменность, выражало отчаяние, и во всей его фигуре выступало наружу совершенное

ничтожество, которого вчера еще не видели или старались не замечать. Несколько раз

робко заглядывал он в спальню императрицы, но войти не осмеливался и только

отворачивал лицо, давя рыдания. Толпа придворных отворачивалась от него. Слуги, вчера

еще пытавшиеся угадать малейшие его желания, проходили мимо с равнодушными

лицами. Терзаемый жаждою, он не мог выпросить себе стакана воды. Ростопчин,

возмущенный до глубины души всеобщей низостью, выбранил лакея, послал его на кухню

и сам подал питье бывшему фавориту.

Войдя в угловой кабинет, Зубов повалился в ноги великому князю, протягивая ему

трость — отличительный знак дежурного генерал-адъютанта.

Реакция Павла озадачила Ростопчина.

— Встаньте, — сказал он Зубову и насильно поставил его на ноги. — Друг моей

матери будет и моим другом.

Затем, отдавая Зубову трость, он прибавил:

— Продолжайте исполнять ваши служебные обязанности при теле моей матери.

Надеюсь, что и мне вы будете служить так же верно, как и ей.

Зубов не мог поверить своему счастью.

В течение дня Павел вызывал его к себе четыре или пять раз. Беседовали они

наедине.

3

В час пополудни в коридоре за спальной комнатой был накрыт стол, за которым

наследник и его супруга обедали вдвоем. Предупрежденный Роджерсоном, что кончина

императрицы может наступить в любую минуту, Павел боялся отлучаться далеко.

В три часа к Павлу были вызваны Ростопчин и генерал-прокурор Самойлов. Войдя

в угловой кабинет, они нашли великого князя сидящим за столом Екатерины, на нем

грудой были навалены различные бумаги, пакеты, которыми любила пользоваться

императрица. Александр и Константин просматривали находившиеся в стенных шкафах

документы. Некоторые они оставляли в шкафах, а другие, более важные, откладывали в

сторону.

Завершить разборку бумаг в рабочем столе Екатерины Павел поручил Ростопчину.

— В рассуждении лучшего и точнейшего выполнения приказа Его императорского

величества почитаю за нужное сделать опись всех документов покойной императрицы, —

сказал Самойлов, отряженный ему в помощь.

Поспешность генерал-прокурора, начавшего обращаться к Павлу как к императору

при еще живой Екатерине, покоробила Ростопчина, и он возразил, что на подробную

опись потребно несколько недель и писцов. Завязав в салфетки беспорядочно сваленные

на столе бумаги, Ростопчин и Самойлов сложили их в большой сундук, опечатав его

личной печатью Павла. Копаясь в ящиках стола, Самойлов, племянник Потемкина,

рассказывал о гонениях, которые он претерпел за то, что представил к награде гатчинского

лекаря. Ростопчин отмалчивался, размышляя о низости души человеческой. Когда

последняя салфетка была увязана, он запер и опечатал кабинет, отдав ключ от него