С этими мыслями Карл заснул, но уже в полусне его вспугнул могучий вздох Брунельды, – вероятно, ей привиделся скверный сон, и она тяжело заворочалась на своем ложе.

– Вставай-вставай! – услышал Карл голос Робинсона, едва он на следующее утро открыл глаза. Балконная портьера была задернута, но по пробившимся в щели ровным, сильным лучам теплого солнца чувствовалось, что близится полдень. Робинсон с озабоченным лицом метался по комнате взад-вперед, неся в руках то полотенце, то ведро с водой, то различные предметы белья и одежды, и всякий раз, пробегая мимо Карла, кивками головы призывал того вставать поскорее и, приподняв над собой очередную вещь, как бы показывал Карлу: вот, мол, последний раз за тебя отдуваюсь, но уж так и быть, поскольку ты сегодня первый день и все равно не знаешь всех тонкостей службы.

Вскоре, однако, Карл увидел и тех, кого Робинсон обслуживает. В углу, отгороженном от остальной комнаты двумя шкафами, – Карл вчера этого закутка не заметил, – происходила ответственная процедура: там мыли Брунельду. Над шкафом возвышалась ее голова, голая шея – волосы облепили ей лицо – и бычий загривок, вокруг нее то и дело мелькала рука Деламарша с брызжущей во все стороны мыльной губкой. Слышались отрывистые команды, отдаваемые Деламаршем Робинсону, который выполнял их, доставляя требуемые вещи не через проход в закуток – проход этот был сейчас заставлен ширмой, – а воровато просовывал в узкую щель между ширмой и шкафом, причем всякий раз, боязливо протягивая руку, он отворачивал лицо в противоположную сторону.

– Полотенце! Полотенце! – орал Деламарш. И не успевал Робинсон, который как раз в это время лихорадочно нашаривал что-то под столом, вздрогнуть от этого нового приказа и вынырнуть из-под стола, как уже звучал следующий: – Да где же вода, черт возьми! – И разъяренное лицо Деламарша грозно взмывало над шкафом.

Все, что, по мнению Карла, может понадобиться нормальному человеку для мытья и одевания только один раз, здесь требовалось и доставлялось многократно и в самой немыслимой последовательности. На электрической плитке постоянно подогревалось ведро с водой, и то и дело Робинсон, согнувшись и раскорячив ноги, таскал это тяжеленное ведро к банному закутку. При таком объеме работы было неудивительно, что он не всегда точно придерживается указаний, а однажды, когда в очередной раз потребовалось полотенце, просто схватил рубашку с большого спального ложа в центре комнаты и, скомкав ее узлом, перебросил за шкаф.

Но и Деламаршу приходилось не легче, и, возможно, он только потому и злился на Робинсона – в своем раздражении Карла он просто не замечал, – что сам не мог угодить Брунельде.

– Ах! – вопила она, и даже непричастный к мытью Карл вздрагивал от испуга. – Ты мне делаешь больно! Убирайся! Лучше уж самой мыться, чем так мучиться! Опять вся рука онемела – чуть не оторвал. Кто же так трет – этак и изувечить недолго. У меня, наверное, вся спина в синяках. Ты-то, конечно, мне не скажешь. Вот погоди, я попрошу Робинсона посмотреть или нашего малыша. Нет-нет, я этого не сделаю, но будь же немного поласковей. Осторожнее надо, Деламарш, осторожнее, но тебе хоть каждое утро об этом тверди – все без толку. Робинсон! – позвала она вдруг, призывно помахивая над головой кружевными трусиками. – Робинсон! Иди сюда, помоги мне, взгляни, как я страдаю! И эту пытку он еще называет мытьем, этот Деламарш. Робинсон, где же ты? Или у тебя тоже нет сердца?

Карл молча подал Робинсону знак, пальцем указав в сторону Брунельды, но тот только прикрыл глаза и умудренно покачал головой: мол, мне лучше знать.

– Ты что, спятил? – шепнул он, наклоняясь к уху Карла. – Это она только так, в шутку. Один раз я сдуру сходил, с меня хватит. Они в меня как вцепятся – и с головой в ванну, я чуть не утонул. А потом Брунельда целыми днями меня изводила, бесстыдником обзывала, да еще и приставала: «Что-то давненько ты со мной не мылся», или: «Когда же ты снова придешь посмотреть, как я моюсь?» И только после того, как я несколько раз на коленях просил у нее прощения, перестала. Нет, этого я никогда не забуду.

Пока он все это рассказывал, Брунельда то и дело его звала:

– Робинсон! Робинсон! Да где же этот негодник Робинсон!

И хотя никто на помощь к ней не шел и даже на зов не откликался – Робинсон уселся рядом с Карлом, и они оба молча поглядывали на шкафы, над которыми попеременно высовывались головы Брунельды и Деламарша, – несмотря на это, громкие сетования Брунельды на неуклюжесть Деламарша не прекращались.

– Ну же, Деламарш, – негодовала она. – Теперь я совсем ничего не чувствую! Разве так трут! Где у тебя губка? Так пошевеливайся! Если б я могла нагнуться, если б я сама двигалась! Уж я бы тебе показала, как надо мыть. Где мои девичьи годы, где поместье моих родителей, когда я каждое утро купалась в Колорадо, а уж как плавала – никто из подружек не мог за мной угнаться. А теперь! Когда же ты научишься меня мыть, Деламарш! Ты только губкой туда-сюда водишь и вроде стараешься, а я ничего не чувствую. Если я просила не тереть меня до крови, это еще не значит, что я намерена торчать тут на сквозняке и простудиться. Прямо хоть прыгай из ванны и беги в чем мать родила.

Но до исполнения этой угрозы – хотя Брунельда так и так не в состоянии была ее исполнить – дело не дошло: по-видимому, Деламарш, не на шутку перепуганный упоминанием о простуде, силой запихнул ее в ванну, о чем свидетельствовал мощный бухающий всплеск.

– Это ты умеешь, Деламарш, – послышалось немного погодя, но уже тише. – Подлизываться, только подлизываться, вместо того чтобы хоть что-то сделать как надо.

Потом наступила тишина.

– Теперь они целуются, – сообщил Робинсон, многозначительно вскинув брови.

– Так, какая дальше работа? – спросил Карл. Раз уж он решил здесь остаться, надо немедля приступать к своей новой службе. И, махнув рукой на Робинсона, который, ничего ему не ответив, продолжал сидеть на тахте, Карл принялся разбирать огромное, плотно утрамбованное за ночь телами спящих ложе, намереваясь каждую вещь, извлеченную из этой груды, сложить аккуратно и как следует, что не делалось, по-видимому, уже давным-давно.

– Взгляни-ка, Деламарш, – услышал он вдруг голос Брунельды, – по-моему, они разбрасывают нашу постель. Нет, обо всем надо помнить, ни минуты покоя в доме! Надо тебе быть с ними построже, иначе они совсем отобьются от рук.

– Это, конечно, малыш выслуживается, черт бы его побрал! – воскликнул Деламарш, собираясь, очевидно, выскочить из закутка, – Карл от испуга все выронил из рук, – но, к счастью, его удержала Брунельда.

– Не уходи, Деламарш, – произнесла она томным голосом, – не уходи. Ах, какая вода горячая, я так устала. Останься со мной, Деламарш, прошу тебя.

Почему-то только сейчас Карл заметил поднимающийся над шкафами легкий, клубистый парок.

Робинсон, приложив руку к щеке, смотрел на Карла так, будто тот и вправду совершил нечто ужасное.

– Все оставить как есть! – гремел грозный голос Деламарша. – Вы что, забыли, что Брунельда после ванны еще час отдыхает? Ублюдки несчастные! Ну, подождите, я еще до вас доберусь. Робинсон, ты опять там заснул? Учти, ты, ты один мне за все ответишь! Присматривай за мальчишкой, пусть не вздумает наводить здесь свои порядки! Как что надо, их не дождешься, а как делать нечего – у них, видите ли, зуд работать! Убирайтесь куда-нибудь и замрите, пока вас не позовут.

Но в тот же миг все было забыто, ибо Брунельда еле слышно, словно совсем обессилев в горячей воде, прошептала:

– Духи! Принесите мне духи!

– Духи! – вскричал Деламарш. – Пошевеливайтесь!

Хорошо, но только где они? Карл посмотрел на Робинсона, тот – на Карла. Придется ему все брать в свои руки, подумал Карл, – Робинсон понятия не имел, где духи, а потому поспешно улегся на пол и принялся обеими руками шарить под тахтой, но извлек оттуда лишь клубок пыли да спутанных женских волос. Карл первым делом поспешил к умывальному столику, что стоял в прихожей у двери, но там, в ящике, обнаружил только несколько старых английских романов, какие-то журналы и ноты, причем все это в таком беспорядке, что, выдвинув ящик, тщетно было бы пытаться задвинуть его обратно.