которое, происходя в его отсутствии, имело вид недоверия к нему и суда над его

действиями. Канцлер королевским именем проговорил им речь с таким напыщенным

приступом: «Бог украсил правление его величества дивным триумфом. Он возложил на

главу его новый венец: после многих, одержанных им побед, Владислав предает себя во

власть и в руки своих подданныхъ». Объявив послам, что войско будет распущено, а

гвардия уменьшена, Оссолинский на счет совещания с сенаторами сказал: «король

хотел отклонить это совещание, потому что подобного не было прежде, а он желал

сохранить и оставить после себя РечьПосполитую в том порядке, в каком застал при

вступлении на престол. Если же этого совещания желают чины для рассмотрения

королевских дел, то он дозволяет. Что касается до Козаков, то это правда, что они

готовили чайки, но это делалось вот почему: в договоре с турками сказано, что они не

будут стоять заодно с буджацкими татарами, а турки преступали договор; поэтому

надобно было постращать их козаками; теперь же, в угождение вашей воле, будут

посланы приказания коронному гетману, чтобы козани перестали строить чайки и не

подавали повода к нарушению мира с Турциею. Одним словом, король исполнит все,

что только вам будет угодно».

Такой ответ естественно удовлетворил шляхетское самолюбие послов.

1-го декабря сенаторы известили, что они ожидают послов на совещание. Но тут

послы стали втупик. Оказалось, что они домогались того, о чем не дали себе отчета, на

чтб им это нужно. Одни говорили: «о чем нам теперь толковать, когда король во всем

уступил?» Другие возражали: «как можно отказаться от того, чего мы так усиленно

добивались?» «Да, может быть, над нами посмеются»,—говорили третьи. И так долго

они спорили, пока не пришел к ним один из сенаторов и не сказал, что сенат, долго их

ожидая, теряет терпение и разойдется, если послы скоро не придут. Тогда, чувствуя, что

они делаются смешными, послы стремительно пошли в сенатскую Избу. Как ни мало

они были приготовлены, но приличная обстановка развязала им язык. Корыцинский, а

за ним Лещинский отличились красноречием, прочитали сенаторам выговор за то, что

они хоть и сопротивлялись королевскому замыслу, но не очень сильно. Канцлер играл и

теперь двуличную роль: одобрял решение государственных чинов, уверял, что не знал

ничего о сношениях короля с иностранными державами и выставлялъ

134

свою добродетель в том, что отказался приложить печать к приповедным листам.

Дневник Освецима приводит любопытную речь одного из противников короля, с

такими оригинальными рассуждениями: «Положим, что король, при помощи

чужеземцев, завоевал бы Константинополь; чья же бы это была собственность: частная

ли короля и его союзников, или Речи-Посполитой? Если частная, то были ли бы мы

довольны тем, что наш король усилился; а если бы король поделился добычею с

народом, то какая была бы разница между поляками и народами, присоединенными к

Польше? Новые подданные привыкли к рабству, они пребывали бы в повиновении у

короля и тем приобрели бы .его расположение, а нам бы достался жребий тех

македонян, которые,бывши свободным народом, пошли за Александром Македонским

на войну и воротились бы рабами, если бы Александр не умер. Мы не пустых

привидений боимся, охраняя свою свободу. Одна приватная печать на приповедных

листах показывает, что нам грозило рабство. И от такой-то опасности не охраняли

Речь-Посполитую паны сенаторы, или охраняли ее очень хладнокровно. Пусть же, по

крайней мере, на будущее время они будут внимательнее, а теперь помогут нам

истребовать от короля письменное удостоверение в том, что подобные опасности не

будут угрожать нам на будущее время».

3-го декабря сейм постановил: не собирать королю чужеземного войска, не

употреблять частной печати вместо коронной и литовской, сохранить мир с Турциею и

Крымом, не допускать Козаков ходить на море, удалить от королевской особы

чужеземцев, поручать посольские дела одним только обывателям польским, уменьшить

гвардию до 1200 человек, не установлять без воли сейма никаких коммиссий о

пограничных делах, и не входить в союзы с иностранными державами без воли Речи-

Посполитой.

С этими пунктами все пошли к королю. Тут брестокуявский воевода Щавинский

произнес такую обличительную речь в глаза королю: «Выло время, когда везде только и

слышны были восклицания: виват король Владислав! Теперь радость наша изменилась

в печаль и горесть. Мы всюду, слышим жалобы, проклятия и вздохи убогих людей.

Этому причиною иностранцы, окружающие ваше величество: они-то дают вам дурные

советы, поживляясь чужим достоянием. Чтб около вас делается, о том знают прежде в

Гамбурге, Любеке, Гданске, чем в Варшаве. Корень же зла — венецианский посол,

который, окончив свою миссию, живет здесь за тем, что старается свалить тягость

войны с венецианских плеч на польские. Не дурно припомнить ему изречение одного

венецианского сенатора, сказанное чехам, когда последние просили у Венеции помощи

против императора: мы не хотим зажигать собственного дома, чтобы пожарным дымом

устрашить императора. Покорно просим ваше величество удалить от себя иноземцев.

Покорно просим, чтобы мы не испытывали бесчинства иноземных солдат, которые в

насмешку хвастают, что скоро укротят нас, шляхту, и посредством удивительной

алймии превратят хлопа в шляхтича, а шляхтича в хлопа».

Король должен был выслушать и такое нравоучение и признал беспрекословно все

постановления сейма ’).

') Pam. Albr. Radz., II, 198—245. Relat. Тиер. Zbior pam. о dawnej Polsce., Y, 1-34.

135

Таким образом, по замечанию Тьеполо, власть у польского короля была не только

ограничена, но совсем отнята. А между тем у короля было средство избавиться от

настойчивых выходок сейма: стоило прибегнуть к той мере, к какой прибегали

польские паны: подкупить послов и сорвать сейм. У Владислава не хватало духа; он

боялся междоусобия, он не решался вступить в борьбу с нациею, он думал уступками

поддержать любовь к себе поляков; у него вдали было желание, чтобы по смерти его

поляки избрали королем его сына, но главное, у него не было денежных средств, а

союзники были чересчур скупы. По замечанию Тьеполо, стоило только Венеции

пожертвовать 50.000 талеров, чтобы подкупить министров, сенаторов и секретарей, и

пошло бы все по желанию короля.

«Но король,—говорит Радзивилл,—не выбил себе из головы турецкой войны. Он не

распустил своего войска и положил надежду на Козаковъ». Историк Грондский говорит,

что после этого сейма Оссолинский, вместе с Любовицким (который впоследствии

передал эти известия Грондскому), поехали, под предлогом осмотра крепостей, на

Украину и, призвавши к себе Хмельницкого, поручили ему от короля сделать с

козаками нападение на Турцию, вручили ему для этой цели деньги и назначили

козацким предводителем. На него одного мог король положиться, потому что прочие

козацкие начальники, видя, что паны противятся замыслам короля, не стали делать

военных приготовлений и старались угодить шляхетству. «Приношу бесконечную

благодарность его величеству за доверие,—отвечал Хмельницкий,—но не скрою, что

дело это трудное; козаки, стесненные своим начальством, не готовы к такому

предприятию. Потребно время, чтобы склонить их; все, чтб возможно, будет сделано,

чтобы угодить его величеству» 1).

У кого была королевская привилегия, данная козакам, подлинно неизвестно. Одни,

и в том числе народная дума, говорят, что у Барабаша; Самовидец говорит, что у

Ильяша. Пам кажется вероятнее последнее, потому что Ильяш, известный под

прозвищем Караимовича, а у Альбрехта Радзивилла называемый Вадовским, был выше