Монархическое правление, при всех случайных проявлениях рабства, бесправия,

произвола и невежества, имеет то важное достоинство, что если верховная власть

попадется в руки благомыслящих лиц, то появляется возможность полезных изменений

и преобразований. Дурной республике нет никакого спасения. Республиканское

правление, бесспорно, есть наилучший, желаннейший строй человеческого общества,

но оно совместно только с тем, что есть наилучшего в человечестве — с равноправием,

общественною энергиею, честностью и стремлением к просвещению. Если этого нет

— республиканское правление ведет государство к погибели, и рано или поздно это

государство или перестанет быть республикою, или достанется другим. Ему нет

другого исхода, потому что нет никакой силы, которая могла бы предохранить дурную

республику от разложения. Понятно, что там, где все решается большинством

участвующих в правлении, при господстве в этом большинстве нелепых понятий, лени,

застоя и развращения, голос тех, которые взывали бы об исправлении

господствовавшего порядка, будет голосом незначительного меньшинства:

большинство не станет его слушать.

Поляки теряли то, что само по себе хотя не было добром, но могло вести к добру,

теряли воинственность, а с нею и заботливость • о самосохранении. Пред каждым

сеймом поляки хлопотали о том, чтобы их сейм не соглашался на увеличение войска,

не хотели, чтобы им пришлось через то платить что-нибудь и, таким образом, умалять

средства для своей роскошной жизни, а более всего боялись, чтобы войско не

сделалось орудием усиления королевской власти и стеснения шляхетских прав. Шляхта

предпочитала ежегодный платеж дани крымскому хану за то, чтобы тот не позволял

татарам грабить Польши,—отважной решимости сбросить это иго. Между тем, в

Польше войска были и не умалялись, но то были войска панские, так называемые

надворные команды; у некоторых, напр., как у Вишневецких, было такого войска

несколько десятков тысяч; было оно неспособно защищать край в случае опасности, но

приносило вред для страны; с этим войском , паны делали друг на друга наезды и вели

междоусобные драки; оно давало средства для поддержания беспорядков в Речи-

Иосполитой. Отсюда выходило,

120

что Речь-Посполитая, еще недавно имевшая, как государство, достаточно

воинственной силы, чтобы одерживать верх над соседями и расширять свои пределы,

при Владиславе IV стала уже державою слабою и сохранялась более обстоятельствами

• и слабостью соседей, нежели собственными достоинствами?; Турция до поры до

времени могла ей быть не страшна, когда находилась под властью женолюбивого

Ибрагима. Московское Государство должно было поправляться от ран, нанесенных ему

смутною эпохою. Швеция при Густаве-Адольфе отвлекалась тридцатилетнею войною,

а преемница его королева Христина не любила воинственных затей. Козаки были

задавлены, а с ними вместе и русские хлопы, так часто беспокоившие панов своими

восстаниями, не смели проявлять своей злобы. Но с переменою лиц и обстоятельств у

соседей, нападения на Польшу внешних врагов, возбуждения украипских волнений

грозили Польше бедами, при том обленении, в которое погрузилась шляхетская нация.

Если Речь-Посполитая не была еще на краю пропасти, то шла уже прямою и покатою

дорогою в эту пропасть. Предохранить ее от падения и повернуть на другой путь,

возвратить к новой жизни нельзя было иначе, как подорвав в ней республиканский

порядок и утвердив торжество монархического принципа. Это возможно было

совершить только при образовании значительного войска, которое было бы .под

верховным начальством одного короля. Составить и образовать это войско можно было

только затянувши Польшу в важную войну.

Такая мысль и заняла короля Владислава.

Государь этот был более поляк, чем всякий другой из польских избранных королей.

Он говорил и любил говорить по-польски, ходил в польской одежде, усвоил польские

приемы жизни и вообще любил Польшу, как можно любить отечество. В молодости он

путешествовал по Европе, многое замечал, многому учился, был человек, по своему

времени, образованный, и не разделял того католического фанатизма, который обуял

тогдашнее польское общество. Владислав был сторонник веротерпимости и свободы

убеждений: это показала защита, оказанная им при вступлении на престол

православию; так же гуманно относился он к диссидентам и, желая примирить их с

католиками, устроил в Торуни совещание между теми и другими, с целью уладить

возникшие недоразумения. Само собою разумеется, что в анархической Польше такия

меры не могли быть действительны. Владислав был славолюбив и потому ему по-

сердцу была война; жажда к деятельности одолевала его; бездействие томило его, а он

был осужден на бездействие; его самолюбие должно было постоянно терпеть унижение

от магнатов. Уже он нажил себе каменную болезнь и подагру, и чаето проводил целые

дни в постели, а между тем душа его рвалась к подвигам и телесные боли были

незначительны в сравнении с нравственными, которые вели его к гробу. Казалось, если

бы ему только развязали руки, он бы еще ожил и пожил.

Война с Турциею стала его любимой идеею; за нею укрывалось другое желание.

Правда, нет письменных признаний с его стороны, которые бы указывали, что

Владислав думал посредством этой войны усилить королевскую власть, но таково было

убеждение всей польской нации; все шляхетство было уверено, что умножение войска

и военное время подадут королю превосходный случай к водворению монархического

принципа; невозможно, чтобы один король не видел того, что видела вся Польша;

невозможно, чтобы ему

121

не приходило на сердце такого желания, когда он так горячо брался за те меры,

которые прямо приводили к осуществлению этого желания: и собственный его

самолюбивый характер, и примеры, которые он видел в Европе, должны были увлекать

его к этому. Таким образом, нет причины не доверять распространенному тогда во всей

Польше мнению, что главною целью войны у Владислава было усиление королевской

власти. К сожалению, степень твердости характера этого государя не соответствовала

широте его замыслов.

Из приближенных к нему лиц отличался перед всеми блеском красноречия и

репутациею политического человека канцлер Оссолинский. Вся Польша указывала на

него, как на соучастника планов Владислава. Еще в 1039 году он принял титул князя

римской империи и хотел ввести в Польше орден: поляки не допустили до этого; они

тут увидели дурной замысел нарушить уровень республиканской свободы ^ и положить

начало такому дворянству, которое было бы одолжено почестями и отличиями не

древности рода, не свободному признанию свободною нациею, а милостям государя.

Но Оссолинский не был надежным человеком для великих замыслов: роскошный

аристократ, изнеженный, суетный, малодушный, он не в состоянии был бороться

против неудач и, заботясь более всего о себе, в виду опасности для себя, всегда готов

был перейти на противную сторону.

Если верить польскому эмигранту Радзеевскому, рассказывавшему уже

впоследствии во Франции о тайных замыслах Владислава, то сперва была у него мысль

произвести фиктивное возмущение Козаков против польской власти и побудить их

искать опоры от Турции, -чтобы потом отправить экспедицию для укрощения Козаков,

а таким образом иметь благовидный предлог столкнуться с Турциею и заставить

поляков волею-неволею воевать против турок. Этот план открывал король только

четырем панам, в числе которых был Радзеевский, и последний ездил сноситься об

этом с козацкими старшинами, знавши хорошо уже давно одного из них, с которым