драгоценные убранства «аки пьяная, табсику мужу своему в черепку ростирала» *).
Послы были удивлены братским и грубым обхождением полковников с своим
начальником. Московский посол, человек почтенный и обходительный, по замечанию
современного польского дворянина, часто принужден был опускать в землю глаза.
Несмотря на радушный прием, оказанный Хмельницким послу Ракочи, венгерского
аристократа возмущали грубые возгласы и степные манеры Козаков. Говорят, что он
тогда же потихоньку вымолвил по-латыни: Poenitet me ad istas bestias crudeles venisse 2).
Недоставало польских коммиссаров, а Хмельницкий дозкидался их более месяца;
ему хотелось показать перед чужеземными послами, как представители Речи-
Посполитой, недавно презиравшие Козаков, как рабов своих, будут просить у них
пощады. Еще в декабре король, по согласию с сенаторами, нарядил коммиссаров для
заключения трактатов с козаками: сенатора Киселя, с его племянником, хоругоким
новгородсеверскнм, молодым человеков русской веры, князя Четвертинского, Андрея
Мястковского с их ассистенциею. Он поручил им объявить козакам прощение, вручить
Хмельницкому знаки гетманского достоинства и, выслушав просьбы Козаков,
заключить с ними условия. Некоторые паны роптали против такого дружелюбного
обращения с козаками. «От Богдана Хмельницкого и Козаков, — говорили они, —
сталось Речи-Посполитой такое разорение, какого не бывало с тех пор, как Польша
существует, а король будет оказывать им честь! Нет, следует вести против мятезкников
войну и карать их до конца; не снесем такого бесчестия; лучше всем нам умирать, чем
уступать своим хлопамъ». — Король на это отвечал: «если не допустим к милости
нашей Богдана Хмельницкого и все войско запорозкское, то придется озкидать еще
худшего: хлопское своеволие не усмирилось; у Хмельницкого орда крымская наготове,
а на наших коронных и литовских зколперов такое Еозкье наказанье, какого никогда не
бывало. Поэтому, нам нужно подумать о том, как бы не навлечь на Речь-Поснолнтую
окончательного разорения. Припомните, паны, еще и то: козаки презкде слуэкили
своею кровыо Речи-Посполитой и хотели ей добра, а чем им за это заплатили?
насилиями и утеснениями! Они подняли мятеж по крайней нузисде; все это дело
гордых панов, которые напрасно грабили и разоряли извечных слузкакъ» 3).
Польские нослы выехали из Варшавы, в начале нового года, с огромною свитою, по
обычаю панскому и, доехавши до Случи, принуждены были
Ч Истор. о през. бр.
2) Т.-е. я раскаяваюсь, что прибыл к этим свирепым зверям. Dyar. Miastk. s) Акты
Юяш, и Запади. Росс., III, 288.
259
остановиться и просили у Хмельницкого провожатых, потому что не надеялись
свободно проехать чрев мятежную Украину.
Хмельницкий выслал к ним полковника Тышу с козацкпм отрядом, и они вступили
в Украину, встречая везде следы опустошений. Проедут несколько верстъ—и попадется
им на встречу либо разоренный костел, либо обгорелые пни панских дворов; не раз
встречали они груды шляхетских и жидовских трупов. Когда они проезжали через
русские села, их встречали толпы народа, бранили их, смеялись над ними, и с трудом
разгоняли буйную чернь вооруженные козаки. Насилу они могли добыть себе корм для
лошадей, и то за дорогую цену: спои сена стоил тогда шесть флоринов. Подъехав к
Киеву, коммиссары получили прием повежливее: к ним выехали русские духовные:
митрополит и архимандрит печерский с знатным священством, приветствовали их, как
вестников мира, и увезли с собою в город, где, по известию современника
Мястковского, Кисель имел секретный разговор с митрополитом. Высшее
православное духовенство в деле народного восстания имело в виду единственно
вопрос о вере, а потому с равным участием принимало и панов православной религии,
как и Козаков, и пимало не разделяло ненависти народа против панов, которая после
веры была важнейшею причиною украинского восстания.
В пятницу 9-го февраля прибыли коммиссары в Переяславль. Хмельпицкий выехал
к ним на встречу с полковниками и сотниками; перед ним несли бунчуки н красное
знамя запорожского войска, как будто в намек дворянам, которые привозили такие же
знаки от короля, что он уже н без королевского соизволения пользуется гетманским
достоинством по избранию народа. После нескольких приветствий он сел по левую
руку воеводы па одних с ним санях. Когда они въезжали в город, вдруг из двадцати
пушек выпалили на городском валу.
Коммиссары приглашены были тотчас па обед к козацкому предводителю, где
застали чужеземных послов. Молодая жепа Хмельницкого угощала гостей.
После обеда отвели коммиссарам квартиры по разным улицам города, так чтоб они
не могли сходиться без того, чтоб Хмельницкий об этом не имел возможности узнать.
На другой день коммиссары спрашивали Хмельницкого, где будет ему угодно
назначить место для торжественной аудиенции, на которой следовало вручить ему
знаки гетманского достоинства.
«На площади, — отвечал Хмельницкий, — потому что здесь нет такого дома, где-б
могли поместиться полковники и козаки».
Коммиссары оскорбились этим.
«Ясное дело,—говорили между собою молодые дворяне,—что Хмельницкий хочет
унизить нас пред чужеземными послами и перед всею чернью. Это обида Речи-
Посполитой!»
«Нельзя противиться, — возразил старик Кисель,—мы в руках Козаков. Не спорьте,
господа, о месте, чтоб нам не испортить всего дела».
10-го февраля назначен был день для аудиенции. Часов в двенадцать утра вышли
послы на площадь. Хмельницкий стоял в богатом собольем кобеняке, покрытом
материею кирпичного цвета. Гетман был покрыт бунчу-
17*
260
ками. Вокруг него полковники, каждый с своею булавою, и вся старшина. Народ и
простые козаки толпились на улице и на крышах домов. Выли здесь и чужеземные
послы. Когда коммиссары появились, загремели бубны и • трубы. Кисель подошел к
Хмельницкому, неся в одной руке королевскую грамату, а в другой булаву, осыпанную
сапфирами.
«Его величество, — начал оп, — посылает ясновельможному гетману и всему
войску запорожскому свою королевскую милость».
Это был приступ приготовленной речи. Один из полковников перебил его словами:
«Король як король, але вы королевенята, броите много, и наброплисте, и ты,
Киселю, кисть от костей паших, одщепывся и пристав до ляхивъ».
Хмельницкий приказал ему замолчать. Помахивая булавою, отошел полковник с
негодованием.
Тогда воевода подал Хмельницкому грамату на гетманство и булаву, а хоруюкий
новгородсеверский, молодой Кисель, поднес красное знамя с изобразившем белого
орла и с подписью Johannes Casimirus Рех. Хмельницкий принял и поблагодарил.
Грамата была прочитана всенародно J). Но вдруг в толпе раздались голоса:
«На вищо вы, ляхи, принесли нам си цяцьки? Знаем мы вас; хочете упьять нас у
неволю приборкаты!»
Джедзкалий выступил на средину и поддерживал народный говор.
«Хочуть нас уловиты,—говорил он,—щоб мы ярмо панське з себе зкинувши, упьять
надилы. Нехай злизнуть ваши солодки дары: узко теперь нас не зануздаете; не словами,
а пиаблею росправимось, коли хочете! Майте вы соби свою Польшу, а Украина нам,
козакам, нехай зостаеться».
Хмельницкий закричал на него с досадою:
«Я придумав був що-сь сказаты панам, а воны одвит у мене з головы выбилы!»
Потом он обратился к панам и сказал:
«А що сталось, те сталось, треба то злому часу приписать!».
Сказав это, он пригласил коммиссаров на обед.
Пред обедом Кисель хотел докончить свою речь, которую прервали козаки на
площади.
«Ваша вельмозкность,—говорил он,—принимаете от короля большие знаки
