припомнить все залы, лестницы, монастыри, по которым нас водили - так это огромно. А

длинные галереи с огромными окнами, с закрытыми ставнями, с массивными и мало

отделанными дверьми!

Неужели я могу предпочитать этому мрачному величию красивые безделушки! Какая

своеобразность, простота - это далеко от нагроможденных друг на друга украшений в

Толедо”. (Запись от 15 октября 1881 года.)

Она продолжает бродить по Мадриду в сопровождении проводника Эскобара, вновь

посещает бой быков и начинает входить во вкус этого представления. Она находит в нем

прекрасную и величественную сторону, воспринимая бой быков, как видение из

древности, которую она так любит. За обедом Мария разрезает дыню с таким чувством, как будто втыкает копье в быка.

Через несколько дней они с тетей уезжают в древние центры Андалусии: Кордову,

Севилью и Гренаду.

В Кордове они будут всего два-три часа. По приезде тетя Надин немедленно начинает

ныть, что смотреть в этом городишке нечего, что проводник нарочно водит их долго, чтобы они опоздали на поезд, что нельзя Мусе ходить пешком.

В десять минут, по словам Муси, она выводит ее из себя десять раз. Сама Муся осталась

бы тут хоть на месяц. За три часа проведенных в Кордове город произвел на нее

впечатление артистического города, в котором она бы работала с полным воодушевлением.

Потом они попадают в прославленную Севилью. И только в Севилье, она вдруг понимает, как прекрасен был Толедо и как несправедлива она была к этому городу. Вечная с ней

история, сначала недовольство, потом восхищение и почти никогда наоборот. Всегда по

первому впечатлению она отвергает посещаемые ею места, но со временем входит во вкус

и начинает ценить. Она бежит из Севильи, с ее мещанским характером, которой она

восторгается и одновременно поносит. Она видела севильский собор, по ее мнению, один

из самых красивых в мире, посетила Альказар, с его чудными садами, баню султанш. Не

надо забывать, что Севилья - это река Гвадалквивир, что Севилья - родина Дона Хуана, впервые появившегося в романе Тирсо де Молины “Севильский озорник, или Каменный

гость” в 1616 году, а затем обошедшего весь мир. Вспомните нашего Пушкина: “Каменный

гость”, “Бежит, шумит Гвадалквивир”. В конце концов есть и “Севильский цирюльник”

Россини, все это подразумевается образованным человеком, когда он посещает Севилью.

Наверное, вспоминала об этом и Мария Башкирцева, ничем, правда, не отметив в

дневнике.

Гренада производит на нее впечатление артистического города, сюжетов - пропасть, не

знаешь куда броситься. “Улицы, силуэты, виды. Становишься пейзажистом; но вдруг

появляются эти странные и интересные типы, с их яркими и гармонически-теплыми

красками” (Запись от 27 октября 1881 года.)

В Гренаде она посещает острог, где работают каторжники, как в Севилье она посетила

фабрику сигар. Там ее заинтересовали женщины, здесь - мужчины.

- Какие головы! - восклицает она при виде каторжан и добивается разрешения поработать

в остроге.

“Мой бедняга-каторжник отлично позировал целый день; но так как я сделала голову в

натуральную величину и набросала руки в один день (великий гений!), я не передала так

хорошо, как обыкновенно, удивительно плутоватый характер этого человека”.

(Запись от 28 октября 1881 года.)

“Великий гений!”, “ Не так хорошо, как обыкновенно...” - терминология воистину

современная, и сто двадцать лет назад молодые люди самозабвенно величали самих себе

“гениями”. Такая самовлюбленность в сочетании с самоанализом могли принести в

будущем неплохие плоды.

Жаль, что мы не можем проверить, насколько ее восторги соответствуют истинному

положению вещей. “Голова каторжника” находилась в собрании Государственного

Русского музея, откуда была передана вместе с другими картинами и погибла во время

Великой отечественной войны. ( См. Приложения. Акт № 456 от 4 февраля 1932 г. № 17.) Ее восторгает все: гитаны, типы цыган, их позы, движения и удивительная грация; глаза

разбегаются во все стороны - везде картины.

Но она возвращается в Мадрид, чтобы поработать в Музее Прадо над эскизом Лоренцо, и

приводит тетю в изумление, отказавшись перед отъездом посетить магазины, так увлечена

она этой работой.

Возвратившись в Париж они узнают, получив депешу от матери, что процесс наконец

выигран. “Это был счастливый день”, - записывает Мария. Все современные издания

выкидывают запись об этом от 6 ноября, поскольку никому непонятно, о каком процессе

идет речь, но мы с вами об этом знаем достаточно. На первый взгляд непонятно только, зачем в дореволюционном издании оставлена запись об этом, но принимая во внимания

теплые отношения переводчицы дневника Любови Яковлевны Гуревич и Марии

Степановны Башкирцевой, о чем мы подробней расскажем позднее, можно предположить, что сама старшая Башкирцева попросила об этом, так как для многих в России (соседей по

имению, знакомых, родственников) такое упоминание имело значение.

В Париже Мария серьезно и надолго заболевает. Она еле двигается: болит грудь, спина, горло, больно глотать, мучает кашель, и десять раз на дню бросает то в озноб, то в жар.

Посылают за доктором Потеном, который уже спасал ее, но тот присылает вместо себя

ассистента, а сам появляется только через несколько дней.

“Я могла бы двадцать раз умереть за это время!”, - возмущается Мария.

“Я знала, что он опять пошлет меня на юг; я заранее уже стиснула зубы при этой мысли, руки у меня дрожали, и я с большим трудом удерживала слезы. Ехать на юг - это значит

сдаться. Преследования моей семьи заставляют меня почитать за честь оставаться на

ногах, несмотря ни на что. Уехать - это значит доставить торжество всей мелюзге

мастерской”. (Запись от 21 ноября 1881 года.)

Встревоженные, в Париж по очереди съезжаются родственники: мать и кузина Дина,

потом отец, брат Павел с женой Нини. Мария окружена заботой, вниманием, которое

кажется ей чрезмерным, но спокойствия в семье нет, она делает сцены помощнику доктора

Потена, который посещает ее каждый день; самого знаменитого доктора можно

беспокоить только два раза в неделю. Опять идут настойчивые разговоры о юге, Мария

наотрез отказывается от этой поездки, а приехавший отец вдруг предлагает увести ее на

Пасху в Россию; это предложение вызывает гнев Марии своей, как она выражается,

“неделикатностью”.

“При моем здоровье вести меня в Россию в феврале или марте!!! Я представляю вам

оценить это. Я еще не говорю обо всем остальном!!! Нет! Я, которая отказывалась ехать на

юг! Нет, нет, нет! Не будем больше говорить об этом”.

( запись от 15 декабря 1881 года.)

- Все кончено, все кончено, все кончено! - неоднократно восклицает Мария.

“Я думала, что Бог оставил мне живопись, и я заключилась в ней, как в священном

убежище. И теперь она отнята у меня, и я могу портить себе глаза слезами”. (Запись от 30

ноября 1881 года.)

Голос пропал, слух отнят, последняя надежда - это живопись. Ее поддерживает Жулиан, часто посещая дома, уговаривает хотя бы делать наброски. Но Жулиан уже не прежний, он

неожиданно женился на своей ученице Амелии Бори-Сорель; шестилетнее ожидание

Амелии увенчалось успехом. Муся рада за соученицу, но потеряла, как ей кажется, друга и

конфидента.

Возле нее постоянно находится верный сербский князь, Божидар Карагеоргович, его

можно было бы принять за ухажера, если бы не знать, что он совершенно другой

ориентации и у него имеется интимный друг.

К тому же она понимает, что из-за болезни она отстала от других и ее картины в

следующем году в Салоне не будет. Но ей снова хочется взять в руки кисти, как только она

начинает потихоньку выкарабкиваться из болезни, но что писать, какие сюжеты можно