возможный взгляд на мир, предлагаемый целостной концепцией третьего тома.
И только так — в целостной концепции третьего тома, в кругу восприятий
других персонажей, в соотношениях разделов и циклов — должно
восприниматься это стихотворение. Тут одна из красок картины, но не вся
картина в ее целостности и в ее реальных противоречиях. Так видит мир не сам
Блок, но один из созданных им персонажей — герой «Плясок смерти».
Прочитать эту ситуацию как полное и однозначное выражение блоковских
взглядов на мир, следовательно, было бы просто неверно.
Стихотворение «Ночь, улица, фонарь, аптека…» не может прочитываться
как однозначное выражение блоковских взглядов на мир прежде всего потому,
что оно существует в границах цикла, а это уже имеет содержательное, но никак
не просто формальное значение. Трагический скепсис (или «ирония», говоря
языком Блока 900-х годов) как отдельная от всей концепции книги тема тут
характеризует персонаж, а не автора. Но трагический скепсис может быть
направлен от лица автора на совсем иной персонаж, и в таком случае он будет
выражать совсем другое содержание. Так происходит, скажем, в гениальном
стихотворении «Грешить бесстыдно, непробудно…» (1914). Здесь создается по-
своему грандиозный образ «естественно» развивающегося в социальных
условиях старой России человека, как бы концентрирующего в себе все
отрицательные духовные стороны этого «стихийного» социального процесса:
А воротясь домой, обмерить
На тот же грош кого-нибудь,
И пса голодного от двери,
Икнув, ногою отпихнуть.
Сила этого потрясающего образа состоит именно в том, что в лирику (именно в
лирику!) вторгается небывалая для нее по социальной резкости конкретность.
Она возможна здесь только потому, что категория лирического сознания
особого порядка — трагический скепсис — направлена на явление, обычно у
Блока освещаемое лирически, — «стихийную естественность». В концовке
выявляется лирическая природа всего построения:
И на перины пуховые
В тяжелом завалиться сне…
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краев дороже мне.
Едва ли кому придет в голову отождествлять появляющийся здесь образ-
персонаж с тем лирическим «я», в восприятии которого возникает этот
уродливый образ. Там же, где у зрелого Блока речь идет явно от лица самого
лирического «я», духовное содержание этого «я» дается в открытых и явных
связях с историческим движением страны:
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы —
Кровавый отсвет в лицах есть.
(«Рожденные в года глухие…», 1914)
Но здесь же находит себе прямое историческое объяснение «роковая пустота»
трагического скепсиса: он тоже восходит к общим закономерностям времени,
лишающего возможностей социальной активности даже людей, прямо и честно
глядящих в лицо противоречиям эпохи, если эти люди несут на себе груз
непреодоленных воздействий старого общества:
И пусть над нашим смертным ложем
Взовьется с криком воронье, —
Те, кто достойней, боже, боже,
Да узрят царствие твое!
Из всего этого должно быть ясно, как мало оснований для однозначного
отождествления трагического скепсиса, выраженного в стихотворении «Ночь,
улица, фонарь, аптека…», с целостной концепцией третьего тома. Ограничивать
широкую и сложную концепцию только одним этим стихотворением, видеть в
нем своего рода программное выражение всего мировоззрения Блока — просто
неверно.
Но именно так — как своего рода поэтическую программу всей творческой
жизни Блока — истолковывал стихотворение «Ночь, улица, фонарь, аптека…»
один из главных теоретиков акмеизма Г. Адамович, утверждавший, что Блок
только… «притворяется человеком, любовь которого “и жжет и губит”, который
может проповедовать и учить, негодовать и спорить…», на деле же, по
Г. Адамовичу, вершиной его искусства являются именно образы стихотворения
«Ночь, улица, фонарь, аптека…», обобщенно и полностью выражающие
реальное поэтическое мировоззрение самого Блока. Далее Адамович спорил с
Блоком: «Но ведь никаким искусством и никакой поэзией не внушить людям,
что аптека есть только грандиозный символ бессмыслия жизни, а не нужное им
учреждение, что этот мир, такой разнообразный и прекрасный, есть всего лишь
огромная тюрьма»217. Спор этот — спор с мнимым противником; для Блока все
это стихотворение не есть «грандиозный символ бессмыслия жизни», однако
таким возражениям присуща и своя логика: с попытками снять вообще
противоречивость восприятия жизни человеком «страшного мира» Блок
никогда не согласился бы, и его трагический жизнеутверждающий пафос
строится совсем на иных основах.
В изображении Г. Адамовича Блок больше похож на Вл. Ходасевича, чем на
себя самого. Элементы трагического скепсиса, связанные с анализом
«нормальной» буржуазной личности, действительно составляют неотъемлемую
принадлежность такого анализа, но превратиться в исчерпывающую,
всеохватывающую картину мира они не могут у Блока даже в «Ночных часах»,
217 Адамович Георгий. Смерть Блока. — Альманах «Цех поэтов», Пг., 1922,
кн. 3, с. 50 – 51. Примечательно, что сами акмеисты в своем последующем
развитии вынуждены были отказаться от основного в их художественных
полемиках с Блоком. Так, ближайший соратник Г. Адамовича Г. Иванов в стихах
книги «Отправление на остров Цитеру» (1931) откровенно демонстрирует
отсутствие «жизненной цельности», некогда являвшейся главной догмой
акмеистов:
Да, я еще живу. Но что мне в том,
Когда я больше не имею власти
Соединить в создании одном
Прекрасного разрозненные части.
При этом столь же демонстративно подчеркивается «приятие» некогда
ожесточенно отрицавшихся трагических, «черных» сторон художественных
построений Блока:
Это звон бубенцов издалека,
Это тройки широкий разбег,
Это черная музыка Блока
На сияющий падает снег.
Реальной близости к Блоку, конечно, не получается — получается
односторонняя «чернота», пессимизм, всегда отрицавшиеся Блоком; при этом у
Г. Иванова еще более откровенно, чем прежде, в эпоху «цельности»,
прокламируется отсутствие общественно-исторических и человеческих
ценностей, ради которых создаются стихи:
И полною грудью поется,
Когда уже не о чем петь.
О более ранних стихах Г. Иванова Блок писал: «… есть такие страшные стихи
ни о чем, не обделенные ничем — ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с
тем — как будто нет этих стихов, они обделены всем, и ничего с этим сделать
нельзя» («Отзывы о поэтах», 1919. — VI, 337).
как мы это видели. Но эти элементы способствуют чрезвычайно резкому,
беспощадному раскрытию внутренних противоречий подобной личности. Они
придают «классичности» третьего тома Блока особый колорит; перед самим
Блоком заново возникает проблема исторической перспективы в несколько
ином виде — с особым углублением, особой постановкой проблемы личности.
Однако подобная ядовитая, колючая «классичность» производит
ошеломляющее впечатление в литературе, — отзвук этого впечатления и
слышен в статье Г. Адамовича. Непосредственно литературное воздействие
односторонне понятых мрачных сторон классичности Блока, по-видимому,
находит себе отклик в эволюции лирики Вл. Ходасевича. Установка на
классичность характерна и для ранних сборников Ходасевича («Молодость»,
1908 г.; «Счастливый домик», 1914 г.), однако они остаются малоприметными
явлениями в литературе; только третьему и четвертому сборникам поэта
(«Путем зерна», 1920 г., и «Тяжелая лира», 1922 г.) присущи качества большой
