сама же эта динамика жизни в финальной реплике путешествия толкуется как
перспектива истории: завершаются «Итальянские стихи» эпитафией автору
«Успения», живописцу Фра Филиппо Липпи. Тема эпитафии — та же тема
«Успения», переведенная в еще более открытые обобщения; умирает художник,
но живет его дело, живет культура, принося живое, хотя и трагическое
прошлое — в сегодня, в жизнь и дела современных людей с их собственными,
сегодняшними драмами и трагедиями.
История, воспринимаемая в перспективе, как источник внутренней жизни
современной личности, как источник поэтического переживания и как особый
жизненный материал для построения поэтической концепции современного
произведения, в дальнейшем развитии русской лирики оказывается основой для
поэтической работы даже у тех поэтов, которые внешне как будто бы очень
мало связаны с блоковской традицией. Примечателен с этой точки зрения опыт
Мандельштама, поэта, по внешним особенностям своего дарования кажущегося
куда более близким к брюсовским навыкам воспроизведения в поэзии образов
минувших эпох, на деле же в самом основном пытающегося использовать
найденное Блоком, исходящего фактически от Блока и стремящегося по-своему
видоизменить блоковское соотношение между историей и внутренней жизнью
современной личности в искусстве. Блок, по-видимому, этой зависимости
Мандельштама от своей собственной зрелой поэтической деятельности не
ощущал. Во всяком случае, сохранились уничижительные отзывы Блока о
Мандельштаме-поэте раннего периода его творчества; резко иначе оценивается
лирика Мандельштама в последние годы жизни, но и тут, по-видимому, не
осознается то обстоятельство, что эта, заинтересовавшая, заставившая Блока
задуматься, поэзия немыслима без его собственных художественных исканий. В
дореволюционный период Блок определяет начальные лирические опыты
Мандельштама как относительно искусное, но второсортное стиходельчество.
Так определен походя Мандельштам в необыкновенно важном для понимания
позиции Блока 10-х годов письме к Андрею Белому от 6 июня 1911 г.: « —
Отчего Рубанович второго сорта, когда у нас есть Рубанович лучшего сорта (по
имени Мандельштам)?» Дается такая оценка в следующем общем контексте:
«Теперь уже есть только хорошее и плохое, искусство и не искусство» (VIII,
344). В этой логике поэзия Мандельштама — скорее имитация искусства, чем
само искусство. А в дневниковой записи от 3 декабря 1911 г. поэзия подобного
рода даже толкуется обобщенно, как один из духовных кошмаров современной
жизни, жуткой в целом: « Мандельштамье» (VII, 100). Эти определения
относятся к творчеству Мандельштама, еще очень далекому от блоковской
традиции.
Иное, и даже прямо противоположное, восприятие мы видим в позднейших
оценках, сдержанных по форме, но в общей системе взглядов зрелого Блока
необычайно высоких. В дневниковой записи от 22 октября 1920 г. передаются
впечатления от чтения Мандельштамом новых стихов: «Он очень вырос…
виден артист» (VII, 371). Та же формулировка — об артистичности стихов
Мандельштама — фигурирует в очень достоверных воспоминаниях
Зоргенфрея: «… вдумчивый и осторожный, назвал он прочтенные
Мандельштамом стихи “артистическими”»180. А категория «артиста» или
«мастера» во взглядах Блока на отношения «культуры» и «стихии», или, иначе
сказать, «жизни» и «искусства», — высшая вообще для оценки
«интеллигентной» деятельности. В более же широком смысле, с точки зрения
зрелого Блока, перспективное движение истории «… разрушит многовековую
ложь цивилизации и поднимет народ на высоту артистического человечества»
(«Искусство и революция», 1918 г., VI, 22). Определение поэзии как
«артистической», таким образом, носит у Блока содержательный характер и
представляет собой чрезвычайно высокую степень похвалы в общей системе
взглядов Блока, в его развивающихся представлениях об истории.
Мандельштам тоже, по-видимому, не представлял себе достаточно четко
степени преемственности своей поэзии от художественных открытий Блока. Но
вместе с тем сама поэзия Блока для него — художественное явление, осознанно
опирающееся на русскую историю: «Не надивишься историческому чутью
Блока. Еще задолго до того, как он умолял слушать шум революции, Блок
слушал подземную музыку русской истории там, где самое напряженное ухо
улавливало только синкопическую паузу. Из каждой строчки стихов Блока о
России на нас глядят Костомаров, Соловьев и Ключевский, именно
Ключевский, добрый гений, домашний дух-покровитель русской культуры, с
которым не страшны никакие бедствия, никакие испытания»181. Опору Блока на
историю, как видим, Мандельштам понимает односторонне — он не видит
трагедийной основы блоковского отношения к истории, и, конечно, это связано
с односторонним использованием Мандельштамом поэтических принципов и
открытий Блока. Однако сама фактическая преемственность в отношении
поэзии Блока, хотя бы и односторонняя, дает Мандельштаму возможность
трезвее, чем другим современникам, видеть прежде всего тесную связь Блока с
русской культурной традицией: «Восьмидесятые годы — колыбель Блока, и
недаром в конце пути, уже зрелым поэтом, в поэме “Возмездие” он вернулся к
своим жизненным истокам — к восьмидесятым годам». В этой связи он видит
также, что блоковская коллизия «народа» и «интеллигенции» не содержит в
себе одностороннего отрицания одной из ее сторон, что сама она, эта коллизия,
преемственно связана с традициями русской культуры: «… у Блока была
историческая любовь, историческая объективность к домашнему периоду
русской истории, который прошел под знаком интеллигенции и
народничества»182. Трезвое понимание истоков и традиций поэзии Блока опять-
таки отличается той же общей мандельштамовской односторонностью: трагизм
и этой коллизии в освещении Мандельштама отсутствует и заменяется
«домашностью», прямой и ничем не осложненной преемственностью.
Отсюда — итоговая оценка лиризма Блока как поэзии уже минувшего, хотя и
продолжающего еще существовать в современности этапа истории: «Блок был
180 Зоргенфрей В. А. А. А. Блок. — Записки мечтателей, 1922, № 6, с. 148.
181 Мандельштам О. Барсучья нора — В кн.: О поэзии. Л., 1928, с. 58.
182 Там же, с. 57 – 58.
человеком девятнадцатого века и знал, что дни его столетия сочтены»183.
Драматизм литературной судьбы Блока, по Мандельштаму, в том, что он вширь
и вглубь изучает и осваивает заново свой век, исторически уже не
существующий, уже ушедший в прошлое. Здесь собираются воедино и вся
трезвость постижения Мандельштамом Блока, и все его иллюзии о старшем
поэте — иллюзии, порожденные не просто пристрастной жесткостью
современника, принадлежащего к иному литературному направлению, но поэта,
чье творчество вбирает из Блока только одну грань (хотя бы и чрезвычайно
существенную) и, отчасти развивая ее далее, в то же время не знает иных
граней, прочно связывающих старшего и величайшего поэта эпохи со своим
временем. Мандельштам не видит в Блоке трагедийных коллизий своей эпохи
прежде всего потому, что он не видит социально активного персонажа его
поэзии. Эта слепота, на первый взгляд просто непостижимая, связана с
определенными качествами ранней поэзии самого Мандельштама.
Для начального этапа поэзии Мандельштама характерно предметное,
конкретное воспроизведение поэтического объекта, решение поэтической темы
в своеобразно наглядных, зримых образах:
Медлительнее снежный улей,
Прозрачнее окна хрусталь,
И бирюзовая вуаль
Небрежно брошена на стуле.
(«Медлительнее снежный улей…», 1910)
