Они должны взять реванш за свои загубленные чувства, должны дать какой-то выход накопившемуся раздражению. То, чего уже нельзя совершить в любви, пусть совершится хотя бы в ненависти.
И, таким образом, потерянное время будет расти и расти в изнурительных интригах возмездия, которыми руководит уязвленная гордость —это странная поза, которую человек принимает почти всегда не тогда, когда нужно, и себе же во вред.
Когда Генрику было четырнадцать лет, он влюбился в Мери Пикфорд, популярную в то время киноактрису, игравшую роли подростков. Любовь к киноактрисам в юношеские годы — самое чистое, самое красивое и самое бескорыстное чувство. Поэтому не правы взрослые, презирая и высмеивая ее, а иногда даже борясь с нею. Она дает нам также пережить возвращающееся позднее уже только в снах тепло самого жаркого и самого нежного пламени, у которого можно было бы согреться и в жизни, если бы людей не охлаждали их необузданные необоснованные стремления, если бы среди них не проказничали злые духи повседневных забот, так часто вырастающие в могучих демонов.
Любовь действовала на Генрика облагораживающе. Учился он хорошо, дома был вежлив и предупредителен. Он любил мир и любил человечество, а одно время подумывал даже, не стать ли ему в будущем святым. Однако ряд запретов, необходимых для достижения такого совершенства, исключающих его участие в светской жизни, заставил его отказаться от карьеры на этом поприще. Он скорее склонялся к чему-нибудь такому, что, наряду со служением человечеству, не исключало бы участия в радостях жизни.
Он стал очень впечатлительным. Читал стихи, восхищался красотой природы, его задевало и ранило все крикливое, грубое и ординарное. Из-за этого он мог стать посмешищем в школе, но его спасало то, что он был прекрасным спортсменом и завоевал первенство школы по теннису.
Из всех одноклассников меньше всего годился ему в товарищи Юрек Малиновский. Это был мальчик развязный и шумный, грубиян, употреблявший уличные выражения, охотно затевавший драку с теми, кто послабее, интересовавшийся главным образом газетной уголовной хроникой, а о воспитанницах соседней гимназии говоривший в таких выражениях, которые заставили бы покраснеть даже героев рассказов Марека Хласко.
Было очевидно, что у Генрика не может быть с ним ничего общего. Потому-то за столько лет совместного посещения школы они не сказали друг другу ничего, кроме общих, ничего не значащих слов.
Однажды Генрик возвращался домой. Как обычно —кружным путем, чтобы пройти мимо кинотеатра «Пан» на Новом Святе, где шел «Подросток» с Мери Пикфорд. Из-за этого кружного пути он всегда опаздывая к обеду, а горькие упреки матери принимал молча и с той внутренней пламенной гордостью, которую испытывают безвинно преследуемые за благородное дело.
Когда с обычным блаженным восхищением и сладкой тревогой он остановился перед хорошо ему известными снимками, он услыхал позади себя голос:
— Хочешь пойти? Советую. Превосходная вещь. Я был уже два раза.
Генрик оглянулся. За ним стоял Малиновский, приятно и мило улыбаясь.
— Ну,—сказал Генрик,—-я был уже четыре раза. — Он солгал. Он тоже был только два.
— Ты её любишь? — спросил Малиновский.
Он не сказал; «Ты любишь Мери Пикфорд?», а только: «Ты её любишь?» В этом «ее», произнесенном с особенным ударением, как будто заключалось скрытое предложение более глубокого союза. Таким образом не знакомые друг с другом единомышленники, встретившись, пробуют каким-нибудь им одним известным словечком обнаружить друг друга.
— Люблю? —Генрик засмеялся, откинув назад голову как это делал отец, когда кто-нибудь, кто не знал о том, что он считается в Польше лучшим игроком в бридж, спрашивал его, любит ли он эту игру.—Люблю? Это, безусловно, лучшая актриса в мире.
— И самая красивая,— добавил Малиновский. Само собой разумеется,— подтвердил Генрик. — Хочешь, я покажу тебе один ее снимок, который я лично считаю самым лучшим.
—О, я хорошо знаю этот снимок,— сказал Юрек. —Но не уверен, что он самый лучший. Предпочитаю другие, из картины «Полианна».
Они спорили недолго, но деловито, с той взаимной симпатией и взаимным признанием, когда несущественная разница мнений лишь свидетельствует о совместном энтузиазме, направленном на общее дело.
Малиновский проводил Генрика до дому. По пути говорили о фильмах с Мери Пикфорд. Прощаясь, они условились, что в субботу пойдут вместе еще раз на «Подростка».
«Как обманчива внешность,— думал Генрик.— Ведь этот Малиновский порядочный, симпатичный и интеллигентный парень».
Любовь к киноактрисам имеет еще ту хорошую сторону, что соперничество не разъединяет, а объединяет, и притом без оговорок, без скрытых поддразниваний и конфликтов.
На другой день в школе они избегали друг друга, как влюбленные, которые избегают друг друга после первого поцелуя, желая сохранить свои иллюзии и боясь, что прекрасное чувство может сказаться только мимолетным капризом одной из сторон.
Но на второй перемене Малиновский подошел к Генрику и сказал, смущенно улыбаясь:
— Знаешь... я принес несколько ее фотографий. Хочу тебе показать.
— А знаешь, я тоже принес,—сказал Генрик.
— Прекрасно, давай обменяемся.
Они пошли смотреть фотографии в уборную. Как будто затем, чтобы их не отнял какой-нибудь учитель, а на самом деле потому, что стеснялись товарищей.
С этого времени они стали неразлучными друзьями. Вместе шли после школы домой, рассказывали друг другу интересные подробности из своей жизни, говорили о том, что будут делать, когда вырастут. Если бы кто-нибудь внимательно прислушался к их разговорам, то заметил бы, что говорит один Генрик, а Малиновский только поддакивает. Оба они хотели уехать в Америку, и каждый мечтал стать кем-нибудь — они не могли точно определить кем, но, во всяком случае, каким-нибудь великим и благородным искателем приключений, который защищает угнетенных и громит эксплуататоров. Малиновский утверждал, что он уже был в Америке в детстве со своим отцом, и рассказывал о своих приключениях. Генрик знал, что он врет: рассказы были убогие, лишенные всякой фантазии, абсолютно неправдоподобные— неуклюжие заимствования из американских фильмов и романов,— и, однако, он слушал их с удовольствием.
Если раньше случалось, что Генрик иногда обменивался с товарищами критическими замечаниями о характере и поведении Юрека Малиновского, то теперь он резко реагировал, если кто-нибудь в его присутствии осмеливался сказать о Юреке что-нибудь плохое.
Товарищи, хорошо знавшие Генрика, не могли надивиться, видя, как он восхищается грубыми выходками Малиновского.
Однако общая любовь к предмету, столь мало конкретному, как актриса из американского кинофильма, не могла быть источником вечного согласия. Чем больше мальчики сближались и отношения их делались фамильярнее, тем чаще страдал Генрик от грубости Малиновского. Испытанные на собственной шкуре, эти выходки уже не казались Генрику невинными и заставляли пересмотреть такие понятия, как темперамент, жизненные силы и индивидуальность. Генрик еще пытался находить оправдание всему, что исходило от Малиновского, однако это было все труднее и труднее.
С момента встречи у кино «Пан» Малиновский считал Генрика чем-то вроде своей собственности. Он купил его недешево, платил полноценной монетой, преклоняясь перед Мери Пикфорд. В действительности Мери Пикфорд нравилась ему не больше, чем другим мальчишкам, которым она должна была нравиться совсем как варшавская гимназистка. Он всегда считал, что дает большое доказательство своей дружбы и поступает необыкновенно тонко, льстя чувствам Генрика и притворяясь влюбленным более, чем это было на самом деле. На этом основании он считал вполне естественным, что хлебный квас, семечки, ириски «Альфа», «Американку», билеты в кино и все аттракционы оплачивает Генрик. Через неконтролируемые границы его сознания свободно проникало убеждение, что Генрик должен быть ему благодарен до конца жизни. Это убеждение было так сильно, что заглушало всякие сомнения по поводу оснований для благодарности. Генрик же был некоторое время так ослеплен, так изумлялся и восхищался всем, что исходило от Малиновского, что не видел ничего плохого в том, что тот залезал к нему в портфель, ел его яблоки и сардельки, брал его книги и школьные принадлежности, когда хотел.
