Когда дошли до пляжа, отец сказал торжествующе: — Пожалуйста. Вот твое море, которое ты так жаждал увидеть.

  Генрик бессмысленно смотрел перед собой, и неожиданно ему пришло в голову: человек в жилете уже стар, значит, может случиться, что он вдруг умрет.

  И тут же он испугался, что так подумал. За такую мысль господь бог может наказать его собственной смертью, или смертью родителей, или Янека, или всех их вместе.

  Отец смотрел на Генрика с такой улыбкой, как будто сам сотворил море и ждал за это заслуженных похвал. Однако он не мог прочесть на лице Генрика ни восхищения, ни даже интереса; улыбка начала мешать ему, как непрошеный гость, и он странно скривил губы.

    Мать тоже смотрела на Генрика выжидающе. Генрик мучился, так как чувствовал, что на нем лежит какая-то ответственность, что он должен как-то реагировать, что-то изобразить на своем лице, а это ему не удавалось.

  — Интересно,— сказала наконец мать.—Сильные впечатления не проявляются у детей никакими видимыми признаками. Только глядя на Генека, я понимаю что значит «остолбенеть от восторга».

  Отец облегченно вздохнул, и лицо его приняло спокойное выражение.

  — Ну, ну, привыкнет, а через несколько дней море будет для него таким же обычным, как воздух и земля,—сказал он, гладя по голове Генрика, который делал над собой огромные усилия, чтобы казаться остолбеневшим.

   К его тревоге прибавилось еще чувство досады на то, что он обманывает родителей.

  Все это время Янек смотрел на море испытующе, наморщив лоб и сжав губы, как директор фабрики автомобилей на новую модель или как шахматист на неожиданный ход противника, который хотя и не озадачил его, но, во всяком случае, заставил призадуматься.

   — Этот не много еще понимает,—сказала мать растроганно, с некоторым пафосом.

   — Э, что тут понимать, рассердился вдруг отец неизвестно почему. — Что тут вообще понимать? Что вы носитесь с этим морем! Пошли!

  Мать пожала плечами и вздохнула так, что это могло бы дать повод к новой стычке, но отец уже был далеко и не услышал этого вздоха.

  У женщин имеются такие особенные вздохи, защитно-наступательные, которые формально должны выражать, что они существа слабые, бессильные и забитые, а на самом деле содержат скрытый заряд необыкновенно острого и агрессивного пренебрежения.

  Когда наконец все улеглись на песке, отец, снова веселый и беспечный, вдруг крикнул:

  — Ну, ребята, теперь прыгайте, бегайте, стройте замки из песка, а когда солнце поднимется повыше, пойдем купаться.

 Мать раскрыла розовый зонтик и вздохнула.

    — Замки из песка. Да, да, замки из песка.

  — Что ты хочешь этим сказать? — спросил отец.

  — Ничего. Разве всегда нужно что-то чем-то сказать? Просто повторила: замки из песка.

  — Ага! А зачем закрываешься от солнца? Загорай!

  Для чего? Чтобы были веснушки?

   Янек сейчас же начал играть, максимально используя весь предназначенный для морских игр реквизит. Трудно было, собственно, назвать это игрой. Деловитость, ответственность, большие, но рациональные затраты, целеустремленность начинаний, неиссякаемая энергия, подвижность — все создавало впечатление, что это не маленький ребенок играет на песке, а взрослый человек борется с природой, улучшая условия жизни человечества.

Генрик лежал, съежившись, в некотором отдалении от родителей.

  — А долго мы будем сидеть на пляже? — вдруг спросил он.

  — Вот тебе и на! — воскликнула мать. — Сначала измучил всех, чтобы скорее шли, весь дом поднял на ноги ни свет ни заря, а теперь уже хочет обратно.

  — Это, к сожалению, для него типично,— огорченно сказал отец.— Краткодействующий запал и энтузиазм, а потом сейчас же скука. Ты, может быть, вообще хотел бы вернуться в Варшаву?

  Генрик едва сдержался, чтобы не крикнуть: «В Варшаву, да, да, в Варшаву!»

   —Вставай немедленно! — крикнул отец.— Бегай и играй! Хватит ныть!

  Мать это раздосадовало.

  — Оставь его в покое. У него столько впечатлений, он устал. К тому же он не выспался, пусть отдохнет. Нужно, в конце концов, понимать ребенка.

  — Эх,— вздохнул отец,— если бы меня так кто-нибудь понимал.

  — Знаешь, ты иногда бываешь очень странный,— сказала мать.

  — Для тебя я всегда странный. Позволь тебе сообщить, что я знаю об этом и очень тебе сочувствую. Но позволь тебе сообщить также, что ты тоже странная. Ты все принимаешь всерьез, и при тебе даже пошутить нельзя.

    Все трое долгое время молчали. Мать отдыхала полулежа. Со своим зонтиком она напоминала даму из стенного календаря.

  Наконец отец снова заговорил:

  — Всегда, когда Генрик слишком вежлив и слишком спокоен, я подозреваю, что он или болен, или у него совесть нечиста. Признайся, в чем ты провинился?

  Он сказал это в шутку, чтобы расшевелить Генрика и вообще восстановить спокойствие. Но в тот день ничего никому не удавалось.

  — Ого! — воскликнул он,— смотрите. Даю слово, он покраснел. Ну, признавайся во всем.

  — И вовсе он не покраснел, он красный от солнца,— сказала мать,— Чего ты от него хочешь?

  — Боже! — воскликнул отец,  разводя руками. —Неужели действительно с вами никогда нельзя пошутить? Разве должно быть мрачно и серьезно? Хорошо! Хорошо, раз уж вам этого хочется!

  Он хотел было демонстративно повернуться к ним спиной и вдруг издал радостный крик:

  — Генек! Смотри, какой красивый пароход.

  Со стороны Гданьска недалеко от берега шел большой пассажирский пароход.

  — Папочка, спросил Генрик, — сколько лет тому господину?

   — Что?

  — Тому господину. Ну, тому, в жилете, у которого мы живем. Сколько ему лет?

  — А какое мне до этого дело, черт возьми! — закричал отец в отчаянии.— Что вы все сегодня ко мне пристали?

  Он вскочил, смешно подпрыгивая, побежал к морю бросился в воду.

  В ту же минуту вскочила и мать, так как Янек стукнул ведерком по голове какую-то девочку, которая взяла его формочку для песка.

  Генрик вздохнул с облегчением. Наконец-то он побудет один, не возбуждая ни в ком никаких подозрений.

  С пляжа они возвращались утомленные жарой, разбитые, разморенные, растаявшие, как леденцы на залитой  солнцем витрине магазина. Кожа у всех была безобразного огненного цвета, они были похожи на поросят, и никому не хотелось ни спорить, ни даже разговаривать. Только Янек как-то умудрился остаться таким же свежим, он не устал и не обгорел, шагал бодро и имел вид довольного собой чиновника, который возвращается домой после плодотворно проведенного дня.

  В садике их приветствовал веселыми возгласами старик в жилете. Он обменялся с отцом шутливыми замечаниями по поводу солнца, воды и воздуха, а увидев Генрика, который старался спрятаться за спину отца, сказал:

— О, у вас есть еще и старший сын? Это хорошо, очень хорошо!

  Неизвестно, что должна была означать эта похвала. Старик в жилете погладил Генрика по голове.

    Трудно  сказать — может быть, он его не узнал или считал, что утренний инцидент не стоит того, чтоб о нем вспоминать.

  Можно было считать, что отчаянное положение, в какое попал Генрик, было благополучно улажено и что больше нечего бояться неприятных последствий.

     Так оно в известной степени и было. Однако до конца каникул при каждой встрече со стариком в жилете Генрик чувствовал неуверенность в своей легальности и каждую минуту боялся, что она может быть подвергнута сомнению.

                       3

  В четвертом классе гимназий Генрик подружился с Юреком Малиновским.

  Дружба, как и любовь, часто возникает из недоразумения. Это похоже на то, как мы иногда останавливаем на улице незнакомого человека, приняв его за приятеля. Но в таком случае достаточно сказать: «Извините, это ошибка» и можно спокойно идти дальше. Если же два человека, будь то друзья или влюбленные, приходят к выводу, что прожитое вместе время было чем-то вроде уличной ошибки, сказать: «Извините, это ошибка» недостаточно и пойти спокойно дальше, пожалуй, не удастся.